Порочный ангел - Блейк Дженнифер - Страница 33

• Предыдущая
• 33/86
• Следующая

Увидев Жан-Поля, Элеонора почувствовала облегчение и обняла его прямо у порога. Он похудел, побледнел, но на щеках горели пунцовые пятна. Красная форма не шла ему, она скорее подчеркивала его молодость, нежели мужество. Он тоже обнял ее, но как-то холодно, и отвел взгляд от ее фигуры в необычной крестьянской одежде без корсета.

— Привет, Элеонора, — сказал он неловко и продолжал стоять, глядя мимо нее, пока она не потащила его в комнату.

Знакомство с труппой было неестественно шумным. Они не могли обвинять Жан-Поля в сдержанности его поведения. Конечно, он помнил Мейзи, но его приветствие было таким коротким и нелюбезным, что сестра покраснела от раздражения за него, а не от смущения.

— Мог бы я… Можем ли мы поговорить с тобой наедине? — спросил Жан-Поль.

— Это можно устроить, — ответила Элеонора, — если мои друзья извинят нас.

Когда она привела его в отгороженную ячейку, которую делила с молоденькой блондинкой-инженю, Жан-Поль резко повернулся к ней.

— Во что ты влипла на этот раз? Эти люди похожи на цыган.

— Говори потише, — попросила Элеонора гневным шепотом. — Это артисты, они по-доброму отнеслись ко мне и помогли.

— Артисты? Да это скорее идиоты, проститутки и сводники!

— Жан-Поль! — невольно воскликнула она.

— Не строй из себя скромницу, Элеонора. После того как ты провела последние десять дней, тебе нечего притворяться, будто тебе непривычно слышать такие слова.

— Но я никогда не слышала их от тебя!

— А я никогда не думал, что увижу свою сестру в ситуации, где такие слова могут быть употреблены! Ты была леди, Элеонора.

Элеонора побледнела, потрясенная.

— Но я и остаюсь ею!

— Не морочь мне голову. Ты стала любовницей полковника.

— Да, я была. И ты, должно быть, догадался о причине этого, если вызвал его на дуэль. Или ты, Жан-Поль, сделал это не ради моей чести, а ради собственной?

— Ради семейной чести, — отрезал он, и его темные глаза цвета корицы зажглись лихорадочным огнем.

— Извини, конечно, но я не верю, что даже такой либерал, как дядя Наркисо, одобрил бы месть за семейную честь, когда безжалостно стреляют в человека, выстрелившего в воздух.

— Я не стрелял… То есть… я был так удивлен, что выстрелил невольно… И вообще не успел полностью осознать, что произошло…

— Но мне кажется, прежде чем что-то предпринимать, ты должен был поговорить со мной.

— А зачем? Каждый бродяга в городе знает, что полковник подобрал тебя на улице и утащил к себе в дом, как самую обычную шлюху.

— Ну, у него были некоторые основания думать обо мне так, — сказала Элеонора, устало махнув рукой.

— Конечно, из-за той женщины, из-за Мейзи.

— Да, пожалуй, но она хотела мне только добра.

Он посмотрел на нее, потом в сторону, проведя рукой по волнистым волосам.

— Извини. Я не должен был так говорить с тобой. Это все потому, что я чувствую себя виноватым. И раз уж ты всем все прощаешь, может, ты и мне простишь, Элеонора, что я притащил тебя сюда, в эту забытую богом страну.

Она коснулась его руки.

— Не мучай себя, Жан-Поль. Мне самой не надо было ехать сюда. Но всякое бывает. И случается так, что никто ни в чем не виноват.

— Но ты же не можешь не понимать, что существуют причина и следствие?

— Да, но в то же время я, не хочу, чтобы они довлели надо мной.

— Не очень-то утешительная философия. Такая философия отрицает Бога в качестве поддержки.

— И оставляет Его для более важных вещей.

Уговорить Жан-Поля остаться на ужин не удалось. Он не мог чувствовать себя раскованно среди актеров и не собирался притворяться. Однако он не предложил Элеоноре уйти от них. Он прекрасно понимал, что нет в мире места более безопасного.

Что она могла делать — это ходить на рынок, вести хозяйство, шить. Работой Элеонора пыталась оплатить свое содержание. С дружелюбным гигантом или с Джоном Барклаем, носившим за ней корзинку и заменявшим эскорт, она ходила за продуктами, иногда готовила. Ей часто приходилось бывать на центральной площади, так как в театре негде было хранить продукты. По утрам и потом, в середине дня, она проходила мимо особняка полковника. Когда с ней был кто-то из мужчин, она отсылала их спросить у охранников, до сих пор стоявших у дверей, о его здоровье. Но никогда не называла его при них Грантом, словно старалась показать, что они не близкие знакомые, а те принимали правила игры.

Так постепенно, по кусочкам, сложив отрывочные сведения в единую картину, она могла представить себе, что происходит в особняке. Грант был вне опасности, но рана пока не заживала. Военный хирург, работавший у Уокера, доктор Джоунс, удалил пулю и оставил его на попечение ординарца-никарагуанца, толстого и высокого.

Этот мужчина до смерти боялся полковника и этим очень раздражал его. А сеньора Паредес выводила его из себя своим трепетом и раболепием перед указаниями хирурга. Грант не хотел днем оставаться в кровати, предпочитая сидеть в кресле у стола, где он занимался бы тем же, чем за рабочим столом в кабинете Дома правительства. Посетители с разными вопросами чередой проходили через его комнату. Он не жаловался, но к помощи левой руки прибегал при крайней необходимости. И, как сообщил ординарец охраннику, с каждым днем он действовал ею все реже.

Кое-что о состоянии здоровья Гранта Элеонора узнавала от Луиса. Когда она второй раз отправилась на площадь за продуктами для труппы, он вышел из Дома правительства.

— Крошка, как я соскучился по тебе! Каждое утро обещаю себе навестить тебя. Грант, конечно, не сообщил, куда ты ушла, но у меня появилась возможность выяснить. И теперь я знаю, под какой ты крышей. Сейчас я работаю вместо Гранта, а это значит, как сотня лошадей. Пока он болен, я

— правая рука Уокера и, скажу тебе, я просто поражен, насколько силен мой друг и физически, и духовно. Десять раз за одно сегодняшнее утро я сказал себе, что с этим человеком, с моим генералом, я сойду в могилу. Или перережу ему горло.

Вместе они дошли до собора, где Элеонора должна была пересечь улицу, и остановились там под белым жасминовым кустом, нависшим над стеной патио. Подобно снегу, лепестки жасмина устилали землю толстым слоем, словно желая скрыть грязь под ногами. Взглянув наверх, Луис сказал:

— Я беспокоюсь о Гранте. Этот доктор Джоунс совсем не плох, но за последние месяцы он видел так много ран, что, если рана не кровоточит и из нее не торчит кость, он считает, что все в порядке и любой фалангист может сам справиться с такой ерундой. Он забывает об опасности здешнего климата и не настаивает, чтобы больной соблюдал постельный режим. Он думает, что организм сам справится с раной.

Элеонора ничего не могла поделать, с чем Луис согласился, и они расстались. Опасения Луиса подтвердили, что она бессильна помочь Гранту, но выбросить из головы эту новость было невозможно. И когда на следующее утро Элеонора медленно проходила мимо, она долго с грустью смотрела на особняк полковника. В это ранее солнечное утро было тихо и сонно, но погода не способствовала успокоению. А вдруг Грант умирает? Потеряв своего верного помощника, генерал может убить Жан-Поля.

Уокер в Никарагуа был и судьей, и прокурором, и палачом. Он поступал так, как считал нужным.

Дверь, ведущая на галерею из спальни, в которой они жили с Грантом, была открыта. Когда Элеонора из-под ресниц посмотрела в глубь комнаты, ей показалось, что она заметила какое-то движение. Но густая тень от нависающей крыши мешала как следует разглядеть происходящее. Элеонора повернулась и направилась дальше, ей даже удалось изобразить улыбку, заговорив о чем-то с Джоном Барклаем, Шагавшим рядом.

Они возвращались с рынка по выжженной солнцем дальней стороне площади, когда увидели ординарца Гранта, бегущего к Дому правительства. Его круглое лицо посерело, когда, приблизившись к охранникам, он выкрикнул:

— Эй, немедленно пошлите за доктором! Полковник Фаррелл упал и никак не придет в себя!

• Предыдущая
• 33/86
• Следующая