Ниоткуда с любовью - Савицкий Дмитрий Петрович - Страница 29

Я сидел и пытался припомнить хоть что-нибудь из процессуального кодекса или из диссидентских рекомендаций. Но кодекса в открытой продаже не существовало, единственный раз я листал его в Осиной захламленной библиотеке, а из правозащитного материала в голове застряла лишь мудреная статья о презумпции невиновности - словосочетание, от которого вскипает кровь даже у отставного гэбэшника.

В уборную повели под конвоем, закрывать дверь не разрешалось. Еще бы! утоплю свою преступную голову в ржавом унитазе и тем самым уйду от справедливой кары. Некстати вспомнилось: "Унитаз - лицо хозяйки"? Кто это сказал? Мамаша одной из красоток, высокопоставленная бабенка...

Отвели и в кладовку. Предложено было указать мои места. На полатях стояло два чемодана изрядно истлевшего самиздата первой волны, с трудом раздобытых газет довоенного времени, каждая из которых громом звучала и попахивала не пылью, а дальней дорогой. "Что здесь ваше?" - повторил капитан. Я ткнул пальцем в угол, где, зажатая в раму, напрасно ждала перетяжки ракетка, восьмеркой изогнутая стояла вторая, валялись мои норвежки да еще была коробка из-под китайского, времён песни "Сталин и Мао братья навек", печенья, набитая железной чепухой. Капитан пошарил глазами, царапнул и меня по лицу и повернулся уходить. Над его головой висела, надписью к стене, самодельная табличка "Ул. Мандельштама", которую лет десять назад мы с Саней пытались повесить в Фурмановском переулке.

* * *

Никита сидел мрачный. Курево кончилось, его не отпускали. Я все еще не мог вычислить причины обыска. Роджер? Рукопись? Новая волна посадок социально опасных? Хрен его знает. Капитан Хромов, разглядывая картину Ицина - пляж, гниющие останки зонтов, мячей, шезлонгов, купальщиц и их детей - единственное мое сокровище, изволил заметить, что у него есть две вещицы Сизова.

"Из конфискованных?" - поинтересовался Никита.

"Я бы вам порекомендовал,- оскалился капитан,- подумать, почем нынче фунт лиха в пересчете на тугрики..."

Никита растерянно хмыкнул. Господа опричники явились по наши души весьма подготовленными. Меня уже несколько раз спрашивали про практически невычислимые вещи. Никите передали привет от Додика Стальные Яйца, который "изучает особенности северного сияния" там, где "из баб одни медведицы"... Краем глаза я вдруг заметил, что один из понятых, белобрысый кореш с комсомольским значком на свитере, перелистывая не слишком крамольный Даун Бит, вдруг резко закрыл его и отложил в сторону уже проверенного. Я точно видел, как меж страниц мелькнула та самая лиловая папиросная бумага Хроники. Я попытался перехватить взгляд белобрысого, но он насупился еще больше, работа была ему явно не по душе. Дернули небось с дежурства в штабе народной дружины; одно дело - алкашам руки вязать, другое - шмон.

"Мы не можем составлять перепись всего материала, - сказал капитан, поэтому будем оформлять изъятие". И он начал сваливать в мешок бывших и будущих зэков, бледные страницы бледных вдохновений, магнитофонные спагетти, старые записные книжки, негативы, конспекты уроков английского... Маленький удаленький Сычев подкатился и, удушив мешок веревкой, в полсекунды нацепил пломбу.

Вошел еще кто-то: усталое лицо, мешки под глазами, углы рта опущены. Капитан протянул ему самиздатовский перевод "Вновь найденного рая" профессора Краузе, трехсотстраничный труд по сексологии. Перевод сделал на свой страх и риск молодой переводчик, но издательство "Советская медицина" на провокацию не поддалось.

"Способ с применением льда...- прочел вошедший,- прихватите-ка и эту порнографию".

"Есть, товарищ майор, - деланно официально отвечал Хромов.

"Ну что ж, - повернулся ко мне майор, по всей вероятности большой любитель сюрпризов, - одевайтесь, Сумбуров..."

Это был момент, когда меня таки прошибло с головы до ног. Оттуда - не выпускают. В сопровождении шустрого лейтенанта я пошел переодеваться в ванную. Я стоял на холодном каменном полу и, как мне казалось, смешно промахивался мимо шерстяного носка. Свитер, тельняшку я выбрал автоматически. Как задумчивый плейбой, повертев в руках билет в оперу, бессознательно, но точно бросает на кровать легкую сорочку, с бледным исподом галстук и стоит, разглядывая в мягком рыжем омуте зеркала двумя пальцами оттянутое вниз веко с огненной точкой ячменя, так и мы (хихикнул идиотскому обобщению) бездумно выхватываем из накренившихся в ужасе шкафов крепкие теплые вещи для путешествия к оперу.

Клянусь, подобная литературная чушь обрушилась на меня в закутке ванной!

В комнату я вошел усмехаясь: меня словно проморозило насквозь и я освободился от подлого страха. "В тюрьме человек свободен" - ненавистная мне формула каторжан начала воплощаться. Я стоял, улыбаясь, посередине разгромленной комнаты, а майор, тоже улыбаясь, сверлил и сверлил меня тусклыми своими зенками.

"Когда вы видели в последний раз Зуйкова?" - спросил он, все еще продолжая сверление.

Киса! Что-то стряслось с Кисой!

"Не помню... До Нового года", - отвечал я.

"Не оставлял ли он вам что-нибудь на хранение?" Теперь вся команда уставилась на меня.

"Нет... А что случилось?"

"Вопросы задаем мы", - хрестоматийно отвечал старший по рангу дядя, который вдруг поплыл у меня перед глазами: ба-бай, не забывай полоскать горло утром свежим нарзаном.

Киса, Киса, что ж ты, остолоп, выкинул? Продал японцам водородную бомбу? Сбросил дохлую кошку на мавзолей?

"Ваш друг пытался бежать за границу. Накануне он отправил вам письмо".

"Я ничего не получал". Я попытался вспомнить, когда я вообще в последний раз имел дело с местным гермесом.

"Конечно, не получали",- сказал майор, протягивая мне конверт. Внутри был клочок ресторанной салфетки: "Дверь открыть нельзя. Зато можно дверью хлопнуть. Твой К.И.Са.".

"Что это значит?" - спросил фельдмаршал.

"Понятия не имею, - отвечал я. - Шутка. Зуйков в нашей школе был известнейшим шутником..."

"Вот-вот, - протянул мне протокол обыска генералиссимус, - он и дошутился. Подпишитесь здесь. Пожалуй, мы вас с собой не возьмем. Завтра приедете сами. К девяти". И он стал чертить на бумажке план. "Сойдете с троллейбуса, вернетесь на сто метров и - первая улица направо. Увидите детский сад, войдете во двор и там..." - "Jail!" - не выдержал Никита. "И ты дошутишься, полиглот... - сказал главный. - Захватите паспорт..."

* * *

Они ушли, прихватив пишущую машинку, и в дверь тут же заглянул чемпион. Кажется, это был единственный случай, когда я видел его в цивильных брюках. "Ни хрена себе! - сказал он.- Дела! Они у нас сидели. Тебя стерегли. Чапаевцы. В засаде... Ходят ли к нему иностранцы? Шляется ли он по кабакам?.. Ты не думай... Мы ничего. Мы так и сказали - а чего мы?.. Они и телефон подключили. Проверьте, говорят, как слышно..."

Никита набивал мою старую трубку чинариками. Пальцы его тряслись. Я разлил скотч по двухсотграммовым стаканам. По самый край. Хотели чокнуться, да куда там. Расплескаешь. Выпили. Никакого эффекта.

"Что же с Кисой?" - спросил я.

"Идем погуляем? - ангельским голосом сказал Никита. - Подышим воздухом глубоко осознанной необходимости..."

* * *

Я предложил пройти проходными дворами к цирку. В темных кривых, знакомых с детства закоулках так легко раствориться без осадка...

"Не дрочи органы, - сказал Никита, - они этого не прощают. По крайней мере сейчас тебе это ни к чему. Пусть погуляют вместе с нами".

Мы молча дошли до Никитских. На пустом бульваре празднично светились фонари. Парочка широкоплечих влюбленных плелась сзади. "Не напрягай мозгу, посоветовал Никита. - Вспомни что-нибудь из анально-орального периода... Как они Краузе схапали! Будут теперь по науке. "Способ с применением льда"! Бесплатное приложение к оргазму... В их заповедниках на севере льда до и больше... Ты где жил до Каретного?"

"На Соколе".

"А до?"

"На Зубовской, напротив сквера..."

Я вспомнил, как мы бежали с братом в Америку. На трамвае Б, на букашке. Что такое Америка, я понятия не имел. Брат утащил у деда из шкафа пачку револьверных патронов и разложил их на рельсах. Как мы тогда никого не убили! Трамвай уносил нас в Америку, в сторону Новодевичьего монастыря, когда из-под колес брызнула очередь, а из окон академии имени Фрунзе посыпались стекла... Мне было пять, брату одиннадцать. У нас были сухари и двести рублей старыми. На железнодорожной насыпи брат посадил меня в ползком в гору идущий товарняк. Мы добрались до какой-то жалкой вечерней станции. Небо над ней было так широко, так дико, не по-городскому распахнуто, что я разревелся... Заспанный, похожий на бабу, милиционер зацапал нас, как только мы заявились в зал ожидания... Дед отправил после этой истории брата в суворовское училище. Я еще года два катался на букашке...