За гранью (СИ) - Механцев Борис - Страница 67
- Предыдущая
- 67/126
- Следующая
— Что? К Собчаку? После того дерьма, которое он на Армию вылил? Мне наплевать коммунист он или нет, но за Тбилиси его никогда не прощу.
— Вот только не надо, Слава, из Собчака пугало делать, — сухо ответил Володя. — Можно подумать, страшнее него во власти людей на Руси не было. А главное не надо путать страну и правительство. Любую власть есть за что упрекнуть, но это не значит, что нельзя на эту власть работать.
— При чем здесь любая власть? Такие Собчаки страну разваливают…
— Да, а если ты такой принципиальный, то что же тебя рядом с Тереховым [30] не видно? Молчишь? Тогда я скажу: потому что понимаешь, что Союз таким, какой он есть, уже не спасти. А раз так, то есть два пути для порядочного человека: либо погибнуть под обломками этого Союза, либо выжить, честно делая своё дело, но не пытаясь плетью обуха перешибить. Понимаешь? Честно работать можно где угодно, хоть у Собчака, хоть у Ивана Грозного. И людям от этого больше пользы, чем если я буду ходить с Тюлькиным [31] под красным флагом…
— Больше пользы… Или все-таки больше возможности наверх пробиться?
— Эх Слава, Слава… Думаешь, карьеру хочу сделать? Так ведь карьеру-то сейчас сделать нетрудно, только ведь ты не хуже меня знаешь, как она делается. Я работать иду… Не митинги собирать, не распинаться по телевизору о том, как всех счастливыми сделать, а работать. Так что, лет через десять встретимся, и окажется, что ты уже капитан первого ранга, видный человек на Черноморском Флоте, а я — никому неизвестный чиновник. Я тогда этот разговор тебе вспомню…
— А если Собчак твой Президентом СССР встанет и тебя министром сделает?
— Министром… — настроение Володи резко изменилось, было видно, что на этот вопрос он отвечает предельно серьезно. — Не знаю, Слава… Власть меняет человека, это мы оба понимаем… В лейтенантские годы мы были одни, сейчас — другие… Если вдруг случится, что я стану большим начальником, то это буду уже другой я. И сейчас никто не скажет, каким я буду… А вообще, глупость это — рассуждать, какими мы будем на вершинах власти. Если доживем — увидим. А если не будет этого — так зачем зря болтать… Приехали, кстати. В общем, если что — я с вами свяжусь. Счастливо, Балис. Пока, Слава.
— Пока, Володя.
Выбравшись из машины, Огоньков закурил. Видимо, разговор с ленинградским другом его сильно расстроил. Балиса же рассуждения Володи не задели, он слишком был погружен в свои мысли. В другое время он бы вспомнил слова деда, о том, что у каждого своя правда, но сейчас ему было не до этого. Сейчас он хотел побывать на кладбище, раз уж он не смог быть на вчерашних похоронах жены и дочки (хоронить пришлось в Вильнюсе, занимались этим его отец и мать). Капитан медленно шел по цветочному ряду рынка. Цветы были и впрямь хороши — свежие, яркие, на любой цвет. В основном, конечно, розы и гвоздики, но попадались и гладиолусы, и флоксы и даже экзотические орхидеи. Торговцы прятали пышные букеты от холода, собрав из легких реек каркасы и обтянув их полиэтиленовой пленкой. Внутри ставились зажженные свечи, дающие тепло. Он долго выбирал, пока, наконец, не остановился на тёмно-синих гвоздиках. Продавец — рыжий молодой мужчина, чуть постарше Балиса, угодливо улыбаясь, выбрал ему шесть лучших гвоздик, обернул пленкой и перевязал темной ленточкой: так на него подействовала толстая пачка денег в руках офицера — остаток оттого, что выдал «Гедеминаскаус». Балису вдруг подумалось, что тридцать лет — самый золотой возраст. В эти годы надо рваться вперед, чего-то добиваться. А этот стоит, цветами торгует, ничего не хочет…
Дымя сигаретой, к ним подошла дама средних лет с обилием косметики на лице, в небрежно застегнутой дорогой шубе и с дорогим перстнем на пальце правой руки, Гаяускас сразу вспомнил о своем перстне, который оставил ему дед. Он так и не снимал его с левой руки, только обычно поворачивал камнем внутрь, чтобы не привлекать излишнего внимания.
— Толян, тут аккумуляторы предлагают, можно с выгодой в Эстонию толкнуть. Будешь участвовать?
— Свободных денег мало.
— Так на консигнацию…
Рыжий Толян задумчиво потер подбородок.
— Процентов по сто в карман положим?
— Все сто пятьдесят.
— Идет, играем. Мне всё равно, чем торговать: хоть цветами, хоть электричеством, лишь бы бабки капали.
Забрав сдачу, капитан двинулся к ожидавшему его Огонькову. На душе было мутно и тоскливо…
ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ. 30 АВГУСТА 1757 ГОДА ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА.
Кавалергарда век не долог.
Если бы опросить целую тысячу жителей Королевства Прусского, вряд ли среди них нашелся бы хоть один, знающий культуру Поднебесной Империи. Но большинство из них, вероятно, отнеслись бы с пониманием к ходящему по Чжун Го проклятью: "Чтоб жил ты в эпоху перемен!". Потому что они на своей шкуре испытали, что значит жить в такую эпоху.
Его Величество король Пруссии Фридрих Второй был не из тех заурядных монархов, которых подданные забывают через двадцать-тридцать лет после их смерти, и о которых в дальнейшем упоминают только историки. Обладая огромной жаждой власти, Фридрих также был одарен талантами полководца и дипломата и остро чувствовал тесноту границ своего королевства. Однако соседние государи, не обладая и десятой доли талантов короля, тем не менее, не желали отдаться под его высокое покровительство. Война за австрийское наследство позволила Фридриху присоединить к Пруссии Силезию, однако король мечтал о большем. Неизбежно должна была разразиться новая война, но в просвещенном восемнадцатом веке расстояния между странами стали слишком малы, а аппетиты держав слишком велики, чтобы военный конфликт в центре Европы остался внутренним делом только конфликтующих сторон. За приготовлениями Берлина зорко следили в Париже и Санкт-Петербурге, Вене и Стокгольме, Лондоне и Амстердаме. Начинался новый раунд большой игры, в которой каждый хотел остаться победителем, но кому-то предстояло проиграть.
А пока Европа жила своей обычной жизнью. По дорогам Франции гулял веселый бродяга Фанфан, ещё не получивший прозвища Тюльпан и не встретивший цыганку, которая посулила ему женитьбу на дочери короля. Сам же король Людовик Пятнадцатый в Версале обхаживал мадам де Помпадур. В Париже скромный интендант Тюрго трудился над книгой о правильном построении государственной экономики, а за Ла-Маншем молодой Адам Смит только начинал изучение этой науки — до выхода в свет его книги оставалось почти двадцать лет. Где-то в России кустарь Родион Глинков заканчивал работу над "самопрядной машиной", не зная, что ему суждено на пять лет опередить Джеймса Харгривса с его знаменитой «Дженни» и на девять — Ричарда Аркрайта, построившего первую водяную прялку. Зеленый Остров зачитывался сатирой декана Дублинского кафедрального собора Джонатана Свифта, а за океаном колонисты внимали речам страстного Бенджамена Франклина. Еще дальше к северо-западу, в дебрях лесов, промышлял зверя охотник Натаниэль Бумпо, более известный под прозвищами Соколиный Глаз и Длинный Карабин, вместе со своим другом — индейцем-могиканином Чингачгуком, чьё имя в переводе на английский означало Великий Змей. В патриархальном прусском Мариенверде лютеране внимали проповедям пастора Христиана Теге, а образованные сословия Франции отдавали предпочтение трудам современников-философов: Вольтера, Руссо и недавно умершего Монтескье, с нетерпением ожидая выхода каждого нового тома "Энциклопедии или толкового словаря наук, искусств и ремесел" под редакцией Д'Аламбера и Дидро. Италия чтила своих просветителей — Беккарию и Верри, а где-то рядом скромный доктор Гальвани лечил людей и даже не подозревал, что вскоре совершит одно из величайших открытий в области физики. В столичном Берлине успешно торговал купец со славянской фамилией Гочковский, а в соседней столице — Вене можно было послушать лучшее исполнение лучшей музыки того времени. И уже родился — как раз в год смерти Монтескье — самый яркий гений эпохи: Вольфганг Амадей Моцарт, чья музыка через несколько лет покорит сердца современников.
- Предыдущая
- 67/126
- Следующая