Любовь и корона - Езерская Елена - Страница 6

• Предыдущая
• 6/47
• Следующая

– Да неужели вы действительно думаете, что, рисуя военную форму, я захочу стать императором? – в сердцах воскликнул Александр.

Отец не понимал его, не слушал и не хотел этого.

– Саша, – Николай предпринял последнюю попытку воззвать к разуму сына, – я желаю приобщить тебя к нашему общему делу.

– Направляя каждый мой шаг? Покорнейше благодарю! – Александр прищелкнул каблуками и стремительно выбежал из кабинета отца.

– Саша!..

Но вместо сына в кабинет вошел Жуковский. Он только что столкнулся с наследником и выразительно, словно испрашивая объяснений, посмотрел на Николая.

Вместо ответа император без слов указал Жуковскому на шахматный столик.

Жуковский так же молча принял это приглашение. Он знал: шахматы помогали Николаю успокоиться и сосредоточиться. А играл император отменно. Его холодный, математический ум словно предназначался для этой игры, требующей усердия и умения гасить свои эмоции.

Быстро разыграв простейший дебют, Николай на несколько секунд задержал дыхание и сделал ход ладьей. Чтобы ответить ему – а Николай всегда играл белыми – Жуковский должен был подумать. Сбросивший первый слой раздражения на продумывание шахматной комбинации, Николай откинулся в кресле и забарабанил пальцами по подлокотнику.

– Василий Андреевич, – наконец, нарушил он молчание, – твое влияние на Александра всем известно. И ты пользуешься его доверием…

– Благодарю, государь, – кивнул Жуковский, закрыв, как ему показалось, проход для фигуры императора.

– С ним стало так трудно, он так несдержан, и характер его невыносим, – пожаловался Николай, делая следующий, на первый взгляд, малозначимый ход пешкой.

– Те науки, что я ему преподаю, требуют более усердия и знаний, чем пылкости, – Жуковский на мгновение помедлил в разговоре, высматривая позицию для своего ответного хода. – Однако от степени духовного развития главы государства зависит судьба народа.

– А если душа наследника полна безумных идей и вредных пристрастий?

– Пристрастия и страсти недолговечны, – Жуковский никак не мог понять, почему Николай подставляет главные фигуры под бой.

– Стало быть, ты полагаешь, его увлечение Калиновской будет недолгим?

– Недолгим, – кивнул Жуковский и снова сделал ход из первого ряда, невольно открывая правый фланг. – Если вы, государь, не будете упорствовать и запрещать ему видеться с ней.

– А если я позволю? – спросил Николай и потянулся к ферзю, невесть как появившемся в расположении фигур Жуковского.

– Тогда его интерес к ней быстро угаснет, – Жуковский окинул непонимающим взглядом позицию на доске. – Кстати, в шахматной игре, как и в воспитании отпрысков, есть свои секреты.

Чем больше ходов просчитаешь, тем дольше держишь партию в своих руках.

– Вот и я говорю о том же, – улыбнулся император. – Василий Андреевич, тебе шах. И мат!

Вернувшись после развода в крепости домой, Владимир Корф застал в гостиной их городского особняка картину привычную, но ненавистную ему с детства. Старый барон, его отец, сидел на диване в центре залы и с умилением слушал музицирование Анны.

Анна была проклятьем и кошмарным сном Владимира. Отец всюду выдавал эту хорошенькую девицу с миниатюрной фигуркой и кукольным личиком за свою воспитанницу, а с Владимира взял слово всегда хранить молчание о тайне происхождения юной прелестницы. Барон Корф никогда не рассказывал сыну о причинах, побудивших его баловать и воспитывать крепостную, как собственную дочь, и Владимир предполагал в этом самое худшее. Рано оставшись без матери, он с ненавистью смотрел, как столь необходимая ему отцовская любовь уходила на заботу о девочке без роду и племени.

Барон Корф приглашал к Анне тех же учителей, что и к сыну. И поэтому она знала несколько языков, была хорошо воспитана и держалась благородно. Со временем у девушки обнаружился певческий дар, и барон Корф – известный театрал и любитель искусств – прочил ей славу лучшего голоса императорской сцены. Старый Корф частенько устраивал зрелища в своем загородном поместье – его театр считался лучшим в уезде, пользовался отличной репутацией и мог поспорить с другими театрами, знаменитыми в деле увеселения столичной публики. И, конечно же, Анна стала в нем премьер-актрисой.

Владимир и сам находил игру Анны восхитительной. Она завораживала и трогала естественностью движений и безыскусностью интонаций. Порою в роли она проявляла столь притягательную страстность, что каждый невольно ощущал тот самый внутренний трепет, который знаком любому, кто испытал глубокое и настоящее чувство. А ее пение можно было сравнить разве только с колдовством сирен, заманивавших на свой губительный остров простодушных моряков, очарованных властью женских голосов. И от сознания силы артистических чар Анны Владимиру становилось еще больнее, и язва, разъедавшая его душу, давала страшные метастазы.

Владимир ненавидел Анну так пылко, как если бы любил. И лишь учеба в Пажеском корпусе и дальнейшая воинская служба удержали его от отчаянного желания расставить все точки над i. Вступив в пору зрелости, Владимир еще яснее ощутил, как отдалило от него отца это необъяснимое и противоестественное увлечение барона юной крепостной. Начиная понемногу бунтовать, Владимир сознательно и часто ставил Анну в неловкое положение, публично унижая ее перед дворовыми, угрожал ей поркой на конюшне, но вмешательство отца отнимало у Владимира малейшую надежду на радость расправы с малолетней интриганкой, совершенно непостижимым образом завладевшей сердцем старого барона Корфа.

В армии эта боль слегка поутихла, но, время от времени наезжая домой, Владимир снова и снова оказывался свидетелем нелепого межсословного адюльтера. И никакие попытки отца убедить его в том, что эта связь существует лишь в воображении Владимира, не помогали. Будучи не в силах лишить Анну того положения, которое барон Корф определил для нее в их доме, Владимир вымещал свою злость на других крепостных. А это для его отца, известного либерала и гуманиста, было совершенно неприемлемым.

И однажды барон убедительно попросил сына, как можно реже навещать его в Двугорском. Тогда-то Владимир и отправился на Кавказ.

При возвращении сына в столицу Ивану Ивановичу показалось, что сын повзрослел и научился терпимости. Но иллюзии, равно как и надежды на то, что когда-нибудь Владимир и Анна станут друзьями, развеялись в прах уже в первые часы пребывания молодого Корфа в наследственном особняке в самом центре Санкт-Петербурга. Владимир, как и прежде, выказывал Анне свое небрежение, и тон его обращения к ней стал еще более раздражительным и бесцеремонным. Лишь после нескольких категорических предупреждений, высказанных старым бароном, Владимир повел себя сдержаннее и больше времени проводил с друзьями в казарме или на светских праздниках, нежели дома.

Не встречаясь с Анной, Владимир забывался, и обида на отца становилась глуше и уходила глубже, но стоило ему увидеть или паче чаяния – услышать Анну, ненависть и ярость с новой силой овладевали им. Вот и сейчас, вернувшись домой не в лучшем настроении после боя, почти проигранного Репнину, и счастливого назначения последнего в адъютанты цесаревича Александра, Владимир и в родных стенах не мог найти успокоение и понимание. Отец даже не ждал его – он весь превратился в слух и умиление. И как же могло быть иначе – Анна пела! О Господи, как она пела!

Этот голос надрывал душу и заставлял слезиться глаза…

Владимир не решился войти в залу и прижался к стене за полуоткрытой дверью, откуда хорошо все слышал. Он не хотел слушать, но и не слушать Анну было невозможно.

Наконец, Анна сыграла финальный аккорд романса, и, когда замерли последние звуки ее голоса, раздались теплые и уважительные аплодисменты – старый барон благодарил свою воспитанницу за пение.

– Вы желаете, чтобы я еще что-нибудь спела для вас? – спросила Анна.

– Аннушка, я готов тебя слушать бесконечно, – улыбнулся барон. – Но сегодня лучше побереги голос до вечера.

• Предыдущая
• 6/47
• Следующая