Sub specie aeternitatis - Бердяев Николай Александрович - Страница 93

И нужно огромное мужество и огромную энергию собрать, чтобы бороться против культурного и политического хулиганства, против надвигающегося мещанства, сказавшегося уже в Западной Европе умалением ценностей, против этого неуважения к человеку во имя «человека», поругания свободы во имя «свободы». В этом отношении мы должны быть идейно непримиримы и абсолютные принципы должны ставить выше всякой тактики, не боятся инсинуаций и клеветы. Страшно видеть в великой по своей миссии русской революции отражение отвратительного лика старой, полицейско-самодержавной России с ее насиль- ничеством, неуважением к свободной мысли и совести, презрением к культурным ценностям. И вся эта газета «Новая Жизнь», и сам Горький, и проект полицейской организации литературы, предложенный самоновейшим инквизитором г. Лениным8*, и подлизыванье к новой силе бывших мечтателей, и трусость мысли, боязнь радикального начальства, изуверская нетерпимость — все это показатели безыдейности и духовного умирания, до которого довело несчастную Россию самодержавие. Великая революция должна совершиться, чтобы побороть реакционный дух, вплетающийся и в проявления самой революции, и возврата назад нет. Окончательно преодолеть этот тяжкий кошмар прошлого, стряхнуть с себя цепи всякого насилия, хотя бы оно исходило от г. Ленина, освободить творчество культуры можно только на том пути, который признает свободу и права человека абсолютными ценностями и на котором человек с благороднейшим содержанием своего духа не может быть обращен в простое средство. Для этого должно воцариться не новое насилие, не гипнотизирующие слова и стихийные страсти минуты, а мощь вечных идей и нового сознания. Всем лакействующим я напомню слова одного из самых крупных русских демократов — Н. К. Михайловского: «У меня на столе стоит бюст Белинского, который мне очень дорог, вот шкаф с книгами, за которыми я провел много ночей. Если в мою комнату вломится русская жизнь со всеми ее бытовыми особенностями и разобьет бюст Белинского и сожжет мои книги, я не покорюсь и людям деревни: я буду драться, если у меня, разумеется, не будут связаны руки. И если бы даже меня осенил дух величайшей кротости и самоотвержения, я все-таки сказал бы, по малой мере: прости им, Боже истины и справедливости, они не знают, что творят! Я все-таки, значит, протестовал бы. Я и сам сумею разбить бюст Белинского и сжечь книги, если когда-нибудь дойду до мысли, что их надо бить и жечь, но пока они мне дороги, я ни для кого ими не поступлюсь И не только не поступлюсь, а всю душу свою положу на то, чтобы дорогое для меня стало и другим дорого, вопреки, если случится, их бытовым особенностям»9*. Стихией революции нужно управлять, должно подчинять ее своим идеям, отделять в ней десницу от шуйцы критерием своей нити, правды и красоты, а не раболепно подчиняться ей. Нужно охранять революцию от черных сил реакции, разъедающих ее собственное существо, чтобы правда революции свершилась до конца.

К ИСТОРИИ И ПСИХОЛОГИИ РУССКОГО МАРКСИЗМА[227]

Интересно проследить у нас судьбу идей марксизма, судьбу печальную и странную, так как идеи эти с кажущимся торжеством своим окончательно затерялись. Наш марксизм не так давно еще был идейным течением, полным сил и молодости, он повышал умственные запросы, внушал уважение к знанию, призывал социальную науку для решения судеб России, казалось, вносил некоторую культурность в варварский обиход нашей Интеллигенции, боролся со старыми шаблонами, со всякой рутиной. То была борьба идей. Но бог исторической иронйи превратил марксизм в борьбу сил, дал ему власть в жизни, когда идеи марксизма начали разлагаться и выветриваться, когда Две Души, уживавшиеся в классическом марксизме — научно-реалистическая и религиозно-утопическая — разделились и восстали друг на друга. В отделении научного реализма от религиозного утопизма нужно видеть сущность кризиса марксизма, внутреннего его разложения, и русская социал-демократия, как могучая борьба сил, пытается сохранить в себе две души, мир внутренний, ценою Потерь идей марксизма, забвением культурных его завоеваний.

В 1899 году К. Каутский мне писал: «Русские призваны дальше развивать теоретический марксизм. Благодаря абсолютизму русские имеют на это время. В России социальное движение все еще есть борьба за познание, а не за силу»[228] . Эти приятные для нас, тогдашних русских марксистов, слова получили своеобразный комментарий в дальнейшем развитии русской мысли и общественности. В России были сделаны попытки дальнейшего теоретического развития марксизма, и без хвастовства можно сказать, что русские критические марксисты проявили большую силу мысли и большую смелость, чем немецкие бернштейниан- цы, но результат получился для Каутского неожиданный и для марксизма гибельный. Оказалось, что не может быть дальнейшего теоретического развития марксизма, что всякое усилие свободной мысли ведет к решительному кризису и разложению доктрины. Критический марксизм скоро превратился в совсем уже немарксизм и даже в антимарксизм по непреодолимой внутренней логике и психологии.

Дальнейшие искания и творческие попытки пошли по двум различным путям — научному, реалистическому и религиозному, идеалистическому, так как система классического марксизма была разом и системой научной и системой религиозной, была реальной политикой и эсхатологической мечтой.

Так было в царстве идей, а в жизни велась тяжелая борьба с тем самым абсолютизмом, который, по парадоксальному мнению Каутского, давал нам время дальше развивать идеи марксизма. Интеллигенция начала борьбу за силу с идейным капиталом старого марксистского познания. И в социал-демократии роковым образом прекращается всякая умственная жизнь, всякая критика. Охранялась святость догмы, так как с ней легко и сладко было бороться за силу, так как с ней как бы сливался реализм жизни с религией, и в иррациональной мистике революции не легко отличить реальную злобу дня от эсхатологического упования. Социал-демократические идеи начали царствовать, завладели сердцами масс, хотя затуманились они пеленой совершающейся в России всенародной революции. Социал-демократия стала как бы выразительницей русской революции, и трагизм положения тут в том, что с ее же реалистической точки зрения в России совершается не социалистическая революция, а политическое освобождение нации, в котором рабочий класс играет видную, но подчиненную роль.

И вот реалистические и научные идеи марксизма предаются забвению, и торжествует только мистика «классовой точки зрения» и социального революционизма. Когда-то марксисты горячо и резко выступали против народничества и старого революционного утопизма, доказывали ту истину, что в России развивается и дальше будет развиваться капиталистическое производство, что через «буржуазный» строй не перескочить, что ближайшей политической задачей может быть лишь «буржуазная» революция, гарантирующая права и свободу дальнейшей борьбы. В противоположность народникам и старым «бунтарям» марксисты были конституционалистами и социальными эволюционистами. Основной научно-реалистической идеей марксизма был принцип развития «материальных производительных сил», этого базиса всякого социального развития и всякого социального устройства, а отсюда уже выводилась классовая борьба и классовая точка зрения. Для научного марксизма нелепа и утопична та мысль, что при любом состоянии производительных сил страны возможен 8-часовой рабочий день, что социальная сила рабочего класса может возрасти в несоответствии с экономическим положением страны, лишь как результат политических усилий социал-демократов. Реалистический дух марксизма — в идее производительности, неустанной победе над природой, и отсюда уже выводится распределительная справедливость. Но в русском марксизме незаметно произошло народническо-утопическое перерождение, реалистические идеи заглохли под напором революционных чувств. Явилась склонность перескочить через «капиталистический» строй с его социально-политическими формами, третировать политическую свободу, как благо «буржуазное», незаметно подменять революцию «буржуазную» революцией «социальной», к которой сейчас же считают возможным приступить. Субъективная «классовая» психология взяла верх над объективной идеей социальной эволюции. В «буржуазной» революции должно принадлежать исключительное господство социалистическому пролетариату, а «буржуазия», к которой отнесено все не социал- демократическое, не должна играть никакой роли — вот парадоксальный вывод из этой «классовой психологии». Только Плеханов, самый умный и культурный из русских социал-демократов, не потерял окончательно марксистской головы и взывал к марксистской совести. Все победоносные аргументы марксизма против «бунтарства», против старого революционизма, против игнорирования власти материальной культуры были забыты. Осталась только эсхатология марксизма, вера в близкое царство правды на земле, в пролетар- ско-социалистический праведный суд, вера, оторванная от своего материального базиса в социальном развитии. Кто же виновник умственного декаданса русской социал-демократии, забвения марксистских идей в борьбе революционных сил? Виновник этот очевиден— самодержавие и его изуверства, определившие характер русской революции. Реакционные насилия правительства систематически культивировали идею социальной революции и воспитывали ту психологию, в которой страсти политические переходят в страсти религиозные, и политики превращаются в фанатиков. В таком напряжении, в такой беспросветности нельзя безнаказанно держать человеческие души. Идея социальной революции заключена в системе марксизма. Но в русской действительности она окончательно была искажена, и социал-демократы слепо дорожат этим искажением.