Азов - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 34

• Предыдущая
• 34/114
• Следующая

Поп Наседка шептал молитвы и кропил святой водой чертежное место. После того невесту усадили на левое сголовье, а сорок соболей, которые лежали там, взял на руки краснорожий дьяк Вереев. Свахи стали за большой стол, а боярыни уселись по местам. Свечники со свечами стали напротив государева места справа, а каравайники с караваями и фонарщики с фонарями остановились с левой стороны – напротив невесты царя.

Когда все стали на свои места или уселись, дали знать государю, что ждет его невеста. Царь, услышав эту весть, не заторопился. Он послал сидеть в отцовское место боярина Ивана Никитича Романова.

Тот, войдя в Грановитую палату, остановился, разгладил не спеша седую густую бороду, ударил челом царской невесте и сел на лавке, повыше места матери невесты, рядом с женой своей Ульяной Федоровной.

Бояре и боярыни посидели, молча переглянулись, оглядели счастливую невесту с ног до головы и послали князя Мезецкого в Золотую палату с речью к царю. Князь поспешил.

– Великий государь, – торжественно и громко промолвил Мезецкий, войдя в палату, – настало тебе время идти к своему важному делу. Невеста ждет.

Царь поклонился низко, принял благословение протопопа и, окруженный и поддержанный под руки боярами, медленно переступая, направился в Грановитую палату. Впереди государя шествовал протопоп с крестом и кропил дорогу святой водой, позади – именитый стольник Гашев; за Гашевым – стольники и стряпчие.

Государь сел на свое сголовье справа от невесты. Два дьяка, Вереев и Подлесов, держали на руках восемьдесят царских соболей.

Протопоп совершил молитву. После молитвы большая сваха стала чесать гребешком, смоченным в меду, голову царя, затем – будущей царицы. Зажгли венчальные свечи. Вслед за тем надели царице кику с убрусцем[25], низанную жемчугом и золотыми дробницами. Потом один дружка разрезал перепеч и сыр, а другой поднес царю убрусец, низанный жемчугом, ширинку и каравай.

С убрусцами дружки ходили и к Филарету Никитичу, и к Марфе Ивановне…

Но вот когда царь и нареченная царица поднялись и хотели было уже ехать из Грановитой палаты в собор, к венчанью, тихий и настороженный шепоток пошел по всей Грановитой палате, и все устремляли свои взоры то к царской чете, то в тот угол палаты, где стояли фонарщики. Царь и царица переглянулись, прислушались. Еф­росинья Бутурлина, сидевшая за столом, спросила вполголоса:

– Слыхали, боярыни?

– Нет, а что?

– Да неужто ничего не знаете? Всем уже ведомо, что на царскую свадьбу стрельцы подмену сделали.

– Подмену? Какую?

– Фонарщика другого подставили! Донского казака! Бежал из Белоозера! Вот там, в углу стоит, худющий да желтый-желтый с лица.

Все изумились и испугались. Боярыня Сицкая воскликнула:

– Беда! Беглый казак таких дел наделает, что и не спопашимся.

Узнав, в чем дело, царь подозвал к себе высокого худого фонарщика и строго спросил:

– Подосланный?

– Подосланный! Подосланный! – закричали все. – Беда может стрястись. В кандалы его! Зовите Лыкова!

Фонарщик сказал царю:

– Царь-государь! Я прислан с Белоозера опальным атаманом Старым. Не вели казнить, не выслушав.

– А как ты попал сюда?

– Я прошел заместо Дорофея Шипова.

Государь нерешительно огляделся, вышел из Гранови­той в Престольную палату и повелел немедля позвать к себе фонарщика. Пристально взглянул на него:

– И здорово похож ты на Дорофея Шипова. Ну, точно брат родной. Как звать тебя?

– Я Левка Карпов! Донской казак, из легкой стани­цы атамана Старого, послан я к тебе, чтобы поведать о неправде великой, что на Белоозере учинили над нами.

– Ну, говори, да покороче!

– Закинул ты нас далече, – начал смело казак рас­сказ, – край там суров, а пристава, что звери лютые. Повезли нас до Белоозера скованными, без хлеба и воды. В острог посадили. Три года отсидели. И заявился к нам как-то хмельной боярский сын Ходнев Богдан, всех обругал, бить почал, говорит; «По царскому указу всех перебью вас до смерти! И ничего от государя не будет мне. За вас на Руси ответа нет!»

Царь сказал тихо, немного озабоченно:

– Быстер Богданка! С него взыщу.

– Пальцы срубил Богдан казаку Афоне Бороде. А ле­карей на Белоозере нет. Лечить казака некому. Жара в ту пору стояла. И погнили у Афони пальцы. И пить нам не давано, и в баню нам не велено ходить. Остались на нас только кожа да кости. Другие боярские дети – Ждан Кобозев да Леонтий Горяинов – били нас палками. А потом бросили нас, и все сбежали с Белоозера. Валуйские и вологодские стрельцы тож съехали сами по себе, потому – кормиться им было нечем. И нет теперь у нас никакой стражи, беречь нас ныне некому.

Царь слушал Левку, оглядывал его бледное, измож­денное лицо и думал: «Не человек, а воск прозрачный».

– Белоозерский воевода ныне там Хрипунов, – про­должал Карпов, – всех в городке том грабит да батогами бьет… Мы так решили, великий государь: просидим еще немного на Белоозере, а там уйдем без указа на Дон.

Вошел дьяк Грамотин, сказал мягко:

– Великий государь, бояре ждут – в собор пора ехать. Марфа Ивановна в великом волнении пребывает.

– Пускай немного подождут! – ответил царь. – Ты напиши сейчас бумагу воеводе Хрипунову. Детей боярских Леонтия Горяинова да Ждана Кобозева сыскать и посадить в тюрьму за самовольства. Богдана Ходнева за побои казакам, чтобы другим неповадно было, бить батогами наикрепчайше. Хрипунова согнать с воеводства. Атамана Старова, а с ним казаков его повелеваю взять к нам в Москву.

Дьяк наскоро написал бумагу, царь приложил печать, потом сказал Карпову:

– С тобою после разберемся, пока иди, а завтра явись к дьяку Грамотину…

На всех московских улицах не переставая пили вино во здравие царя и паточный мед за здоровье царицы.

Искрился снег, сухой и легкий. Белели крыши, деревья, булыжник на дорогах, камни на мостах. Москва была нарядная – в снегу и в пышном инее. Глубокий снег лежал пластами. Такой зимы давно не видывали в Москве. А за Москвой дороги замело повыше леса. В деревнях сани перекатывали через сараи. Детворе по вкусу пришлась зима, такая щедрая на снег. Из снега и «дворцы» лепили дети, и «базары» строили, «лавки» городили, в купцов играли важных. А снег завалил все мудреные детские стройки. Поверху тех «базаров» и «лавок» ездили с бубенчиками настоящие купцы, в бобровых шубах, с красными носами, пьяные… Лихие кучера с длинными бородами и усами, при кушаках шестисаженных, неслись как звери. Свист и скрип полозьев слышался за три версты.

Государь и его невеста Евдокия Стрешнева вышли через сени на улицу. Шесть стряпчих в зеленых кожухах стлали им под ноги красные дорожки. У главного крыльца стоял красавец серый аргамак, чуть дальше – сани царские о шестерых конях.

Длинный царский поезд, состоявший из поезжан, стольников и бояр, охраняемый тысячами стрельцов, направился к собору Пречистой богородицы. Десять сыновей Стрешневых, да сорок человек близких стрешневских родственников, да сто человек их дальних родственников шли пешком и пуще глаза дорогу берегли.

Стрельцы стояли в пестрых одеяниях, один к другому, как стена, с обеих сторон дороги.

Мороз был жестокий. Пушистый снег лежал на всех деревьях, свешиваясь, как тончайшая белая пряжа. На бревенчатых домах, на окнах, на колодцах мороз навел причудливые узоры. С коней валил клубами пар. Кони царские пестрели попонами, сверкали уздечками. Шапки высокие боярские и шубы покрылись белыми иглами инея.

Стрельцы крякали на конях. А за стрельцами всякого люда стояло видимо-невидимо. А те покрякивали, дуя на руки. Шапки в руках держали. Многие крестились.

По всей Москве стояла тишина такая, что топот копыт царского коня слышался в другом конце улицы. Царь сидел в седле неподвижно. Он как будто не слышал ничего и ничего не видел. А мужики, да бабы, да детвора глядели на сверкающий его меховой кафтан и на царицу. Даже пьяные притихли.

• Предыдущая
• 34/114
• Следующая