Осада Азова - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 16

• Предыдущая
• 16/89
• Следующая

– Да я же, дедусь, не совсем с Дона пойду. Пойду я ширину да длину света приметить. О попах занятное сказываешь. Так все и впрямь дерутся, и впрямь матершинничают?..

– Не вкривь же. Многие из них двоеженцы, троеженцы; в алтари баб всяких водят. Коснись дела, станут пытать их – клянутся, божатся, крестное знамение во лжи кладут. В иных монастырях монахи, и монахини, и просто обыкновенные миряне вместе живут. Эх, Стенька! То разве тоже, коль монастыри отдают деньги в рост, зерно и хлеб бедному люду отдают с великим приростом, вино давят и продают его то крадучись, то беспошлинно. Простой люд морят голодом…

Степан строго посматривал на Черкашенина. Таких сказок он еще ни от кого не слыхивал.

– Священники в церквах всегда должны показывать примеры добродетели, трезвости, благочестия. А они иной раз такое творят – ужаснешься. Заиграют где гусли, загудят перегудники, затеются где потехи хульные с вином зеленым, – попы первые там гуляки. Сидят, пьют, балаганят, ризы снимают, распоясывают. Иоанн Грозный даже указ издал. В указе том было сказано, что священническому и иноческому чину не велено в корчмы входить, упиваться, празднословить, браниться; и которые священники, дьяконы и монахи станут по корчмам ходить, упиваться, по дворам и улицам скитаться пьяными, сквернословить, непристойными словами браниться, драться – таких бесчинников хватать и заповедь на них царскую брать, по земскому обычаю, как с простых людей бражников берется, и отсылать чернецов к архимандритам, к игуменам, и те их должны смирять по монастырскому чину; а попов и дьяков отсылать к поповским старостам, которые объявляют о них святителям… допытываются, кто их поил… Вот таково житье на Руси, Степанушко.

Степан, задумавшись, подсел поближе, попросил:

– Дедусь, ты бы мне еще поведал о том житье. Глядишь, все впрок и пошло бы!

– Дитя малое, познаешь все, время терпит. Бесчинств на Руси много.

Рассказ деда словно перенес пылкого Степана в другое царство, за тридевять земель. Ему не верилось, что все это возможно.

– Сказывай, дедусь, сказывай…

Дон тихо плескался, грелся на солнце, плавно входил в берега Азовского моря. Солнышко припекало щедро, и над степью едва заметно поднимался знойный туман, розовел далекий донской горизонт. Черкашенин пристально глядел вдаль.

– А Москва, – заговорил опять он, – сильный, преславный, каменный град. Течет там река Москва. Из каменна града Москвы взлетают под синие небеса купола церквей златоглавых, и гремят они своими златыми колоколами по всем окрестностям переливчатыми звонами. И нет более нигде такого града. Все крученое, золоченое, искусное сотворено крестьянскими руками, крестьянскими топорами, крестьянскими умами, выдумщиками. А делалось все по русскому обычаю, по русской смекалке. Побываешь в Москве – познаешь силу русскую, могутную, не в пример другим славную. Силы-то у нас столько есть, Степанушка, что в чистом поле травы. Жги ее, рви с корнем ее, коси косой – падает, а оглянешься – опять буйно растет, молодеет, зеленеет, густеет. Вот, Степанушка, какова Русь наша. Ее копытами топтали татары, под корень валили строения всякие и людей вели в полон во все стороны, а она, Русь, не токмо Москва, вся каменная! Стоит и стоять будет до скончания веков! Так!

Беседа их затянулась до сумерек, а Степан и не замечал времени.

– Москва, стольный град, Степанушка, – третий Рим, четвертому не бывать! Ты слыхивал о великом Риме?

– Не слыхивал.

– Ну и дурь голова. Пора бы знать. – Черкашенин погладил старой, шершавой ладонью голову Степана. – Рим-то хорош, а Москва лучше. Она яко великое солнце на великой нашей русской земле. Красуется Москва церквами деревянными и каменными, людьми терпеливыми и гордыми, незыблема стенами и умами. Места Руси обширные, привольные, преизобильные во всем. На Руси у нас всякого угодья много, и не можно обрести его в других странах. И красотою, и крепостью, и богатствами человеческими наша великая Русь никому не уступит. Бывал я в Чудовом монастыре. Вот где богатство! Золото! Серебро! Иконы дивные! Ризы на попах – глаза разбегаются! И в Москве богатств много, но и нищих множество, калек, больных… Иные бродят по Москве как тени загробные, валяются в ямах прямо на улицах. Неимущим негде свою голову приклонить. Так и скитаются… Юродивых, куда ни пойдешь, найдешь. Бездомные помирают с голоду, замерзают в переулках, а то и прямо на Красной площади. Но зато бояре живут, процветают, богатеют, людей черных морят с голоду, грабят, где можно, изнуряют тяжкими работами. Сами они в тюрьму попадут – живут здорово. В монастырь попадут, опалой сосланные, – живут, блаженствуют. Вот разве голова у которого боярина слетит на плахе, тогда считается – был-де такой боярин в ответе перед царем…

Степан заслушался, затих, глубоко задумался.

– Пойдешь по Руси, Степанушка, всего наглядишься. Только, мой совет, повремени. Тебе же ведомо, что люди бедные, разоренные, обиженные, обездоленные бегут с Руси к нам на Дон, счастья да своей доли ищут. Им тут вольнее и сытнее…

– А какова их доля у нас? – сказал Степан. – Беспорядков и у нас немало. Азов-крепость брали дружно, а взяли – передрались, головы один другому стали снимать, едва атамана Татаринова не зарубили, да и тебе, дедусь, хотели было сбрить голову саблями. Почто мятеж учинили? Добра не поделили. Атаманская булава заморочила дурные головы. Понарубили-то сколько – кладбище новое выросло у стен города. Нескладно, дедусь, и у нас. И мне без дела сидеть в Азове, глядеть на стены каменные нет охоты. Дон-реку покидать жалко, на степях вырос, под донским солнцем грелся…

– Повремени, Степан, на Руси ты еще будешь… А в Азове-городе дел для тебя тоже хватит. Пойдешь на Черное море с атаманом Осипом Петровым громить турецкие галеры. Пойдешь с Наумом Васильевым к Бахчисараю – татар бить. И под Азовом разыграется такое – а непременно разыграется, – какого ты еще не видывал. Турский султан никогда не помирится на том, чтоб отстать от крепости. Тут такие дела начнутся!.. Торговля пойдет, другие народы будут съезжаться к нашей крепости, купцы из Москвы будут, из Киева, Казани, Астрахани. Наглядишься на все, побываешь в важных казацких делах, и тогда – с богом… Иди в Москву. Но люди поговаривают: как только султан завоюет Багдад, он непременно двинет турское войско к Азову, и тут будет великая битва, а мы, люди русские, оставить сию крепость не можем. Так-то, послушай ты старика всерьез и не ходи пока с Дона.

Степан помолчал, подумал – и решил остаться на Дону.

Светло-зеленая луна задержалась над высокими, грозными бастионами. Таинственно и нежно осветила она просторную, совсем недавно угомонившуюся крепостную площадь. Широкая луна беззаботно купалась в сверкаю­щей реке, обсыхая в бархатистых и мягких травах. Торжественно и медленно она проплывала по фиолетовому небу предначертанным ей путем.

Сказочная угрюмая тишина стояла на обширном пространстве вольной донской земли. Посредине Дона переливалась серебряная гладь. Волны еще не плескались. Казалось, Дон не тек, а стоял неподвижно. Но уже затеплилась далеко на востоке утренняя заря…

Первыми просыпаются прожорливые рыбехи: мелкий сазан, селява, стремительная чехонь, стерлядки. Они проворно выскакивают из серебристой глади, взмахивают, вынырнув из воды, хвостом и шлепаются, сверкнув чешуей, в воду. Сколько тут рыбы! То там, в затончике, то здесь, у самого отлогого берега, только и слышно: бульк-бульк-бульк.

Разыгралась рыба на ранней заре. Разыгралась так, что и спокойный Дон, словно от веселья, покрылся густой перебегающей мелкой рябью. Тепло будет.

Против размахнувшегося широко течения с быстротой птицы, неглубоко под водой и на поверхности ее, мчатся длинные косяки мелкой рыбы. За ними, словно за резвыми табунами коней, гонятся хищники – так быстро, что, разрезав острым носом воду, оставляют позади себя белую ершистую пену. Длинноспинные, сероватые, они напоминают просмоленные казачьи струги, перевернутые днищами кверху. Это белуги, каждую из которых можно уложить на две подводы.

• Предыдущая
• 16/89
• Следующая