Синеокая Тиверь - Мищенко Дмитрий Алексеевич - Страница 30
- Предыдущая
- 30/106
- Следующая
Зато и утешение получил от трудов своих, а больше всего, когда остановил коня над Днестровским лиманом, на месте старой греческой Тиры. И как же он раньше не догадался побывать здесь? Сам, без полян, увидел бы, что Сооруженная на месте Тиры твердь может стать Константинополем Тиверской земли. Место вон какое: высокий каменистый берег, по-над берегом – прозрачные воды лимана. И море неподалеку. А камня вокруг – хоть речку запруживай. И больше все белый. Если осуществит то, что задумал вместе с полянами, так и наречет это пристанище Белгородом. Потому что белым будет, словно лебедь на синих водах лимана, потому что станет вежей из веж и пристанищем из пристанищ, опорой Тиверской земли на всем Подунавье. Захотят – пойдут за море с товарами, а заворошатся ромеи – нагрянут на тех же лодьях и к ромеям: сюда, на Дунай, а то и до самого Константинополя. Чтобы знали ненадежные соседи, что анты имеют при Дунае свой Константинополь. Чтобы знали и трепетали!
С вечем князь заключил договор, и довольно надежный. Этим летом тиверские поселяне пойдут в низины с топорами и помогут тем, кто уцелел от ромейского набега, построить до зимы хижины, затем отправятся в Подунавье сооружать сторожевые вежи и постройки при вежах. Пойдут те самые поселяне или другие – это уже забота старейшин волостей. Они заключили с князем договор, должны позаботиться, чтобы в Подунавье были строители. Обо всем необходимом для сооружения побеспокоятся князь и его мужи.
В Черн вернулся усталым, к тому же Малки не застал дома: как и весной, летом, сидела с девочками возле Богданки. А без Малки, без детей пустым и грустным казался княжеский терем. Поэтому и не задержался в нем, уже на следующий день вскочил в седло и погнал коня в Соколиную Вежу.
Малыши соскучились по отцу не меньше, чем он по ним. Заглядывали в глаза, щебетали наперебой, сидя вместе в тереме бабуси Доброгневы, не умолкли и тогда, когда пошли, прихватив и Богданку, в лес, гуляли приветливыми в Соколиной Веже опушками. Со всеми князь был внимательным, добрым, а больше всего с Богданкой. Жалел его, пусть и не вслух, про себя, но все же признавал: сын наказан за отцовскую вину. А кроме того, ведь мать Доброгнева оставляет внука на зиму у себя. Все будут с отцом, с матерью, всем предстоит радостное возвращение в Черн, а Богданко останется коротать свой темный век здесь, все с бабусей да с бабусей. Как же мог после этого не жалеть сына и не быть к нему внимательным? Все богатство свое, кровь свою до капли отдал бы, лишь бы избавить сына от слепоты. Но не может!.. Бабуся Доброгнева берется сделать это, так пусть же будет так, как она хочет.
И день, и другой, и третий отсыпался Волот и чувствовал себя лишь отцом, да мужем жены своей, да сыном матери. А на четвертый постучались в ворота и гости – прибыла жена воевода Вепра с дочерью.
– Бью челом князю, – поклонилась она, когда вышел им навстречу, услышав ржание коней во дворе. – Низкий поклон и княгине Малке, – увидела и поклонилась ей.
– Проходи и будь гостьей, соседка дорогая. Хорошо делаешь, что не забываешь нас.
– Услышала, что князя боги вернули под родительский кров, и не могла не наведаться.
Обнимались, целовались, а тем временем говорили.
– Уж не воевода ли Вепр принес эти вести?
– Воевода в Черне, княже. Гонцы его сказали. А тут и Зоринка настояла.
Девочка стояла в сторонке. Увидев, что князь с княгиней наконец обратили на нее внимание, обрадовалась, просветлела личиком.
Княгиня подошла к ней, сердечно обняла, поцеловала. Знала ведь: приветствует не просто гостью, Богданкову невесту, ту, которая станет, если не помешают боги, еще одной дочерью и княгиней в земле Тиверской. Кто же останется равнодушным, видя, каким утешением для посторонних является твое дитя? А княгиня Малка не посторонняя, она первая на всю Тиверь жена. Вот только Богданко…
– Князь яко верный домочадец, – заговорила несколько изменившимся голосом Вепрова, когда отпустила свое чадо к детям, – ни на день не задержался в Черне, оставил все остальные дела и быстрей домой.
– Ой, Людомила! – обратилась Малка к ней. – Думаешь ли, что говоришь? Стольные дела все лето держали его на границах. За три месяца объявился здесь только третий раз, а ты говоришь «быстрей»?
– Людомила знает, что говорит, – весело играл глазами князь. – Винит в том мужа, который, наверное, реже бывает в Веселом Доле, чем в Соколиной Веже. Верно говорю, Людомила?
Вепрова отмахивается от того, что слышит.
– Или князь не ведает, какой у него воевода? Ему дом что волку прошлогоднее логово: вспоминает о нем, когда запуржит.
– Даже так?
– Если бы не челядь, не знаю, что бы и делала с тем Веселым Долом. Все на мне. Знаете ведь: и скотина, и полей немало, а муж в Черне, сама должна обо всем хлопотать, обо всем заботиться.
– Тогда с разрешения дорогой Людомилы подшутим немного над ним. Согласна?
– Стоит ли?
– Стоит, раз такой. Пошлем сейчас гонца и позовем сюда. А уже здесь и отпразднуем завершение лета все вместе.
Шутка оказалась как никогда уместной, а праздник вышел совсем славным. И для мужей, которым было о чем поговорить под хмелем, и для жен их, что считали себя не просто подругами – сестрами. Но больше всего радовались дети. У них было свое застолье и игры свои. Зато такие радостные и шумные! Даже Богданко забыл в том шуме-веселье, что он незрячий. И смеялся, и кричал, и радовался; как старший, разнимал младших, если у них доходило дело до ссоры. Потому что с ним была Зоринка. Потому что у Зоринки такое доброе сердце, такая она мастерица на выдумки, что некогда думать про темень в глазах и про тяжесть на сердце. Радостью и утехой искрится оно, а уж такие ли частые гости те искорки, чтобы отмахнуться от них? Даже когда умолкло все, а гости начали собираться в дорогу, не огорчался Богданко так, как мог бы. Потому что обещали все: и Зоринка, и ее мама, и родные его, что не последний раз они здесь…
С того дня князь Волот стал заметно добрей со своей женой, а еще добрее – с детьми. Почему – сам не знал. Может, мысленно просил прощения за свои думы там, над лиманом, а может, только хотел бы попросить, но не мог. Так нелегко подойти и сказать: «Я предал вас: и тебя, жена, и вас, дети… Увидел девку красоты неписаной, забыл обо всем, пошел на предательство, чем, наверное, и прогневил богов, а разгневанные боги покарали меня самой страшной карой – слепотой сына». Ой нет, сказать о таком не может, лучше будет, если не узнают.
Замечала ли его муки-покаяния княгиня Малка, одни боги ведают. Но на благосклонность отвечала удвоенным вниманием, а на ласку – благоговением. Как и дети, между прочим. Особенно самая младшая – Миланка. Светилась, как солнышко, покоя не давала отцу. Только отец в терем, уже бежит, смотрит-заглядывает в двери. И улыбается так, что и каменный не останется равнодушным, скажет: «Заходи, дитя».
Не гневался за это на нее и на нянек-челядниц. Усаживал на колени и наслаждался щебетаньем-разговорами, глазоньками доверчиво-добрыми и чистыми. И слушал внимательно и чинно, а то и смеялся, слушая.
– Вот ты какая у нас! – удивлялся. – Умеешь быть пташкой и петь, как пташка?
– Да.
– Ну-ка спой!
Девочка не заставляла себя долго просить. Быстренько слезала с отцовских колен, становилась, как подсказывал ее детский разум, и напевала:
Князь подхватывал малышку на руки, прижимал и целовал нежно.
– Какая ты у нас славная, Миланка! Какая милая девочка! Кто же это тебя научил всему? Бабуся?
– Она.
– А ты уже сеяла мак?
– Нет, собирала только. Бабуся говорила, весной будем сеять.
– Поедешь к бабушке?
– Поеду. А батюшка поедет с нами?
– Поеду, дитя мое.
- Предыдущая
- 30/106
- Следующая
