Синеокая Тиверь - Мищенко Дмитрий Алексеевич - Страница 92

• Предыдущая
• 92/106
• Следующая

А князю Волоту не до ратных забот ныне. Может, впервые в жизни так. Да, готов поклясться: впервые. Смотрит на молодую жену свою и радуется. Да и есть чему радоваться. Такого дива дивного ни у кого нет и не будет. Сам ромейский император пусть заткнется со своей Феодорой, хоть она и известна во всем мире как красивейшая и мудрейшая. Ромейская императрица – хитроумная змея, его княгиня – голубка сизокрылая. Она заметно пополнела за последние месяцы, но не утратила ни красоты своей, ни статности. Если по правде, еще краше стала, какой-то на удивление доброй и ласковой, чистой и нежной. Ему, мужу своему, давно сказала, а сейчас и от посторонних не скрывает: ждет маленького княжича, ту опору роду-племени, всей земли Тиверской, на которую уповает, надеется князь. Видимо, и ее тешит эта мысль – лицо светится, глаза сияют. Посмотрит наполненными синим светом очами, заметит, что князь не спускает с нее влюбленного взгляда, и улыбнется. И снова склонится над шитьем, думая о чем-то радостном. Что сказала бы она и каким огнем вспыхнула, если бы он взял да и напомнил ту грозовую ночь, когда возвращались с нею из ромеев и очутились по воле богов, а может, всего лишь из-за того, что был ослеплен ее красотой, в одном шатре. Ой, сгорела бы, наверное, от стыда. Потому что чиста, словно голубка, уязвима, словно цветок, который сворачивается от прикосновения солнечных лучей. А на его теле и до сих пор есть отметина, которая может воскресить в ее памяти и раскаты грома, и вспышки молний, и то, как струилась после ее удара из княжьего тела кровь.

Говорил Власту: две-три седмицы не буду в Черне, а не приезжал до самой зимы. Только как выпал первый снег, решился оставить свое счастье и наведаться в стольный город на несколько дней, побыл немного и скорей назад. Никого не хотел знать, кроме Миловидки. Мужам и Малке объяснил свое отсутствие тем, что ходит на охоту, на это и дана зима, а сам ловил счастливые мгновения с Миловидой и не желал ничего больше знать. Говорили ему: «Есть нужды народа». Он отвечал: «Я сделал для него все, что мог». Говорили: «Есть нужды земли». Гневался и кричал: «Потом, когда настанет весна. Разве я один во всей земле или меня заменить некем? Сказано: будьте за меня, так и будьте».

Правда, он и охотился. А как же! Зима длинная, может, для того, чтобы каждый мог наверстать упущенное в теплое время года, когда тяжестью ложились на плечи повинности. Волот зазывал мужей в Соколиную Вежу погостить, сам не чурался гостеванья. А где гости, там и охота, веселое застолье и веселые беседы. В одном не мог отказать себе: дома или в гостях – везде бывал с Миловидкой и не скрывал от друзей гордости за свою Миловиду. У кого еще есть такая, как у него? Кто мог похвалиться такой, как она?

Подошел, сел около нее, ожидая, как награды, мягкого и приветливого взгляда. Ждал и улыбался своим мыслям.

– Хочу поехать в поле, посмотреть нивы.

– А это надолго?

– Если с тобой, можно и надолго.

– Ой, нет, – застыдилась Миловидка. – Мне уже не вольно разъезжать. Могу навредить нашему княжичу.

Помолчал, радуясь, и сказал:

– На днях поеду в Черн, привезу бабку-повитуху.

– Бабку, может, еще и рано.

– Не рано. Видишь, настоящая весна пришла, меня в любой день могут позвать княжеские дела. Как же я тебя одну оставлю?

– Спаси бог, – просветлела лицом Миловида. – Ты всегда думаешь обо мне заранее.

– Счастлива со мной?

– Да. Не знаю, как будет дальше, а сейчас счастливая, Волот, самая счастливая.

– Вот и оставайся такой, – подошел и приголубил ее. – А я все-таки поеду.

Поле под Соколиной Вежей не такое уж и маленькое. По одну сторону дороги идет оно под гору и по другую тянется логом и холмом. Есть что объезжать князю, есть чем и глаз порадовать. Озимые зеленеют буйно, и яровые не отстают. Заяц, может, и не спрячется еще в них, но птица укроется, и надежно. Греет нежаркое, приветливое солнце, время от времени выпадает и оживляет посевы плодоносное семя дождя. Похоже, боги довольны принесенными им жертвами, умилостивились и посылают благодать свою на просторы окольной земли. А это радует всех, от князя до смерда, и не только в Тивери. Начнут созревать злаки, начнет созревать и надежда, что бедам приходит конец, будет где скотину пасти, будет чем себя кормить. Да, теперь уже будет. Перестанут печалиться от бесплодных дум старики, не станут смотреть на них смиренно-огромными, постоянно чего-то ждущими глазами дети. И умерших от голода не потащат уже на костер, словно колоды, сожгут не с грустью, как жгут что-то ненужное. Потому что уже появилась зелень на лугах, значит, есть и молоко, есть чем прокормиться каждому, кто сумел сберечь хоть какую-то скотинку.

Князь, как и обещал, в эту осень не ходил на полюдье, и если знал, как живет его народ, то знал от других. То ли так увлечен был Миловидкой, то ли понимал: все равно ничем не поможет людям.

«А чем и правда могу еще помочь? Сказал же: идите и берите все, что можете взять среди зимы в земле моей. Вот только… Дали ли им взять, не поинтересовался. Разве теперь поехать и посмотреть, все ли люди пережили зиму? А почему бы и нет? Конь сам рвется на простор. Миловидка не успеет заскучать. Она больше с маленьким сейчас, чем со мною».

Повернулся, сказал сопровождавшим его отрокам, чтобы не отставали, и повернул на стежку, что вела в долину. Гнал коня лесом, потом – лугами, снова лесом и снова лугами, гнал, пока не выскочил на засеянное поле, а в поле – на поселян. Сидели при дороге, рвали траву, чистили ее и ели. Большинство – малыши, но были и пожилые, правда, только женщины.

– Добрый день, люди, – остановился Волот и подъехал к ним.

– Добрый день, – поднялись, низко поклонились женщины.

– Эта дорога выведет нас к веси или к удельному селищу?

– Выведет. За тем пригорком сразу и будет весь.

– А поле это чье?

– Наше, поселянское.

– Из мужей есть кто поблизости?

– В лесу мужи, около ульев.

– Так позовите, скажите, князь желает видеть.

Их было немало. Все худые, изможденные, однако были и такие, кто лишь немного спал с тела.

– Кто будешь? – указал Волот на того, что казался не таким худым.

– Ролейный староста, достойный.

– Поле это, говорят, общинное, поселянское. А леса? Кому принадлежат окольные леса?

– Этот – общине, а все остальные – мужу твоему, Вепру.

«Ага, Вепра, значит».

– И что же Вепр, посчитался с волей веча? Пустил, когда была зимой нужда, народ к перевесшцам, прудам и озерам?

Староста переступил с ноги на ногу, зыркнул на поселян своих, потом – на князя.

– Не пустил, выходит, – понял Волот.

– Я не говорил такого князю. Однако всякий, кто шел брать в лесу властелиновом или в озере поживу, брал хитростью и ловкостью.

– Ясно. И много людей умерло от голода?

– Немного, княже. Весь заставила всех, кто имел нетельную скотину, передать ее общине на откуп, а уж община делилась с голодающими этим, пусть и небогатым, приобретением.

Вон оно что!

Помолчал, пристально вглядываясь в старосту, мужей, которые стояли по обе стороны от него, и уже потом спросил:

– А теперь как? Поля все засеяны или есть такие, что остались пустыми?

– Есть, княже. Чем могли засеять те, у которых, кроме кучи детей, ничего не осталось?

– А община? А имущие мужи? Неужели не могли одолжить?

– Всем не могли, достойный. Уповаем на то, что урожай дадут засеянные нивы, тогда и от беды избавимся.

«Негоже оставлять сейчас Миловидку одну, – думал, пустившись в обратный путь, князь, – но не время и отсиживаться около нее. Должен вернуться к своим княжеским обязанностям, а значит, и в Черн».

Когда въехали на подворье Соколиной Вежи, окончательно утвердился в этой мысли, потому что его ожидали мужи от Стодорки.

– Что случилось?

– Если не случилось, то может случиться, княже. Прибыл из Маркианополя посланец, велел передать тебе, чтобы был готов ко всему: ромеи послали к обрам своих нарочных мужей.

• Предыдущая
• 92/106
• Следующая