Смерть русского помещика - Борисов Сергей Юрьевич - Страница 2

• Предыдущая
• 2/4
• Следующая

— Дорогой Уотсон, — сказал Холмс. — Я не изменил своим принципам и по-прежнему считаю, что неразумно забивать мозговой чердак рухлядью, которая только занимает место и бесполезна в моей работе.

— Так что же побудило вас прочитать эту книгу? — недоуменно спросил я, опускаясь в кресло.

— Две причины. Во-первых, как всякий англичанин, я сентиментален, воспоминания детства накрепко сидят во мне, и я не желаю с ним расставаться. Дело в том, что мой отец, человек передовых взглядов, дружил с Герценом, известным русским революционером и писателем. Посещая его, он иногда брал с собой меня и моего старшего брата Майкрофта. В один из таких визитов мы застали в этом гостеприимном доме Достоевского, будущего автора этой книги.[1]

— А во-вторых?

— Во-вторых, эта книга о преступлении, хотя я догадываюсь, что не только о нем.

— Но это же вымысел! — воскликнул я. Холмс отложил смычок, набил трубку, закурил и, окутавшись клубами дыма, сказал:

— Для меня это было не так важно. Хотя, должен заметить, меня не покидают подозрения, что в основе сюжета лежит реально совершенное преступление.[2]

— В конце концов это не принципиально, — раздраженно сказал я. — Сюжет для автора столь серьезного произведения — лишь средство наиболее полно донести до читателя свои мысли. Насколько тщательно продуман сюжет, настолько облегчается задача писателя.

— Совершенно с вами согласен. Но именно в сюжете я вижу изъяны, которые дают мне право говорить, что книга не лишена недостатков.

— Вы можете обосновать свое утверждение? — с подозрением спросил я.

— Конечно, Уотсон, конечно! — засмеялся Холмс. — Ответьте хотя бы на вопрос: кто убийца?

Я пожал плечами, удивленный нелепостью вопроса:

— Лакей. Смердяков. Боже, как трудны для произношения русские фамилии…

— Насчет фамилий я с вами согласен, для меня они тоже представляют определенную сложность. Но что касается лакея, я не был бы так категоричен.

— То есть как?!

— А почему вы считаете, что убил Смердяков? — невозмутимо спросил Холмс.

— Он сам рассказал об этом старшему из братьев, Ивану.

— Правильно. Сам рассказал. Иначе бы откуда вы об этом узнали, ведь автор описывает сцену убийства его словами. Полноте, Уотсон, вы же врач, у вас не появились сомнения, вы сразу же поверили этому признанию?

Я оторопело смотрел на Холмса, не в силах вымолвить ни слова. Между тем Шерлок Холмс продолжал, с видимым удовольствием попыхивая трубкой:

— Смердяков — больной человек, психика его расстроена. Тому свидетельство само его происхождение от сумасшедшей Лизаветы Смердяковой и Федора Павловича, который тоже не отличался тихим нравом, будучи раздражительным, взбалмошным, нетерпимым. Смердяков — типичный эпилептик, организм которого, и прежде всего мозг, измучен припадками. Пусть он не падал в погреб, пусть симулировал припадок, это ничего не меняет и не является подтверждением истинности его слов. На следующее утро его скрутило так, что он оказался в больнице и провел два дня в беспамятстве. И вы, Уотсон, думаете, что я поверю в признание этого человека?

Видя мое замешательство, Холмс улыбнулся:

— Вы можете сказать, что настоящий припадок у Смердякова начался утром, то есть после убийства Федора Павловича, а до того, следовательно, он находился в здравом уме, из чего можно заключить, что он говорит правду. Но разве вы не знаете, что нередки случаи частичного помутнения рассудка за два, три, четыре часа до собственно припадка?..

— Выходит, он оговорил себя?

— Нет! Он сказал правду, но ту правду, в которую верил сам. На самом же деле он лишь внушил себе, что убил он, внушил, находясь под сильнейшим воздействием слов Ивана Карамазова, произнесенных в их разговоре у калитки. Смердяков хотел убить, готовил преступление, он столько раз совершал его мысленно, что когда волею обстоятельств был вычеркнут из им же созданной схемы, то горячечное сознание восстало против иного хода событий.

Голос Шерлока Холмса действовал на меня гипнотически.

— Видимо, все происходило следующим образом, — не торопясь говорил Холмс. — Смердяков слышит крик Федора Павловича, а потом и вопль Григория. Выждав некоторое время, он выходит в сад, видит открытую дверь, входит. Перед ним на полу окровавленный труп Карамазова-старшего. Смердяков подходит к иконостасу, забирает конверт, вынимает из него 3000 рублей, пустой конверт бросает на пол, дабы отвести подозрения от себя и бросить тень на Дмитрия, и уходит в полной уверенности, что это он убил. Ведь все так точно совпало с тем, что ему десятки и сотни раз мерещилось.

Несколько минут мы сидели молча, пока я не рассмеялся:

— Нет; Холмс! Ваши слова — гипотеза, которая составила бы честь писателю, психиатру. Но вы же признаете только факты! А их как раз у вас и нет!

— Чем был убит Федор Павлович? — неожиданно резко спросил Шерлок Холмс, наклоняясь ко мне.

— Пестиком, — пролепетал я, озадаченный вопросом.

— Разве?

Я потянулся за книгой, но Холмс движением руки остановил меня:

— Не трудитесь. Я вам напомню. Смердяков говорит: «Я тут схватил это самое пресс-папье чугунное, на столе у них, помните-с, фунта три ведь в нем будет, размахнулся да сзади его в самое темя углом». Углом, Уотсон! Так почему же на суде фигурировал пестик? Да потому, что удары были действительно нанесены им! И тут вы, возможно, сами того не желая, оказались правы. Пестик! Вот факт, на котором базируются мои рассуждения. Даже если бы ошиблись медики, осматривавшие тело Федора Павловича Карамазова, даже если бы они не обратили внимание на то, что ранения имеют совершенно иные характерные особенности, чем при ударе достаточно длинным округлым предметом, то суд присяжных, в те времена только-только введенный в России,[3] не упустил бы этой детали и исправил бы оплошность. Но если Карамазов-старший был убит пестиком, а не пресс-папье, как утверждал Смердяков, то и убийца другой. Это очевидно, Уотсон! Кстати, лакей утверждал, что вытер пресс-папье и поставил'его на место. Да будет вам известно, что уничтожить следы крови отнюдь не так просто, как думают некоторые, а потому любой человек, вооруженный увеличительным стеклом, сразу понял бы, в чем дело.

Я был просто обескуражен доводами Холмса, я был раздавлен ими. А он между тем все так же методично ронял слово за словом.

— Вспомните последний разговор Смердякова с Иваном Карамазовым. Смердяков находится в состоянии крайнего возбуждения, он балансирует над бездной, имя которой — безумие. Не логично ли в таком случае допустить, что его мучают сомнения, что остатки разума протестуют против утверждения «Я убил!». И самоубийство Смердякова — это не раскаяние, не крушение надежд, это невозможность сосуществования в одном человеке двух полярных, взаимоисключающих Я: Я — убийца и Я — не убийца. Измученное сознание лакея не выдерживает этой раздвоенности. Своим самоубийством Смердяков лишает суд не обвиняемого, но свидетеля, так как нет гарантии, что не найдется человек, который, выслушав его путаный бред, сможет разобраться в истинном течении событий. Другое дело, принял ли суд во внимание показания Смердякова? Ведь, что ни говори, а Смердяков психически больной человек, то есть человек с ограниченной ответственностью. Думаю, что не принял.

Я слушал Холмса, а на языке уже вертелся вопрос. Когда Холмс умолк, я вскричал в возбуждении:

— Но кто же тогда убийца?

— Римляне вопрошали: «Кому это выгодно?» Послушаемся их и определим побудительный мотив. Очевидно, что мотив этот — деньги. В сущности, в романе фигурируют две суммы, каждая из которых могла стать потенциальной причиной смерти Федора Карамазова: 3000 рублей, предназначенные Федором Павловичем Грушеньке, и 120 000 рублей — наследство, которое в случае смерти отца получат братья Карамазовы. 3000 рублей. Кого они могли заинтересовать? Смердякова. Эта сумма вкупе с теми деньгами, которые он надеялся получить от Ивана Карамазова, должна была дать ему возможность уехать в Париж. Иначе говоря, обладая этими деньгами, он мог реализовать свою мечту. Но Смердяков не убивал, не так ли?

• Предыдущая
• 2/4
• Следующая