Дмитрий Донской - Бородин Сергей Петрович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/83
• Следующая

Славно просидел всю жизнь в седле, неподвижно, сурово, а мир протекал мимо, куда-то вниз, под копыта коня.

Он знал дело битв. Его учили старые воины, помнившие воинов Чингиза.

Ему не раз доводилось читать мудрые назидания, записанные владыкой мира.

Он сидел в седле спокойно. Теперь опять натекала на него река по имени Русь. Сюда уже приходилось захаживать ему: жег Рязанское княжество, и Нижегородское, и в Киеве был, и со многими русскими князьями в Орде разговаривал. И этой дорогой, думал, много еще раз придется ходить.

Шли табуны. Скрипели телеги обозов. Далеко-далеко впереди шли передовые отряды непобедимой конницы.

А в ковыле давних курганов, за серыми осколками каменных баб, лежали воины Дмитрия, вглядываясь в мимо идущего врага.

Пыль поднималась до неба. Орда шла на Москву, текла, как лесной пожар, вздымая до небес степное курево – пыль.

Временами бурые лохматые кочевые псы затевали лай и вой, оборотясь к курганам.

– Волки там, – объясняли Бегичу воины.

Бегич не опасался врага. Исстари, с первых походов, сокрушали татары сопротивление Руси. Русь ныне подавлена, смята. Гордо заносились иные из русских князей, – им резали головы, а города их жгли, а жителей брали в рабство, а достаток делили. Вот и еще один посмел дерзко разговаривать Дмитрий. Хорошо, что город его богат, – есть что взять за поход, не зря будут побиты конские копыта и потуплены сабли.

Твердо завещал Чингиз брать в дань десятую долю всего, что имеет покоренная страна. А Дмитрий откупился от Мамая, выговорил скидки, платит мало, разбогател.

Чингиз был мудр: он требовал много не для корысти, а для безопасности – враг, обремененный данями, не строптив, бессилен сопротивляться, почтителен. Покоренный народ чахнет, а покоритель крепнет. Так завещал Чингиз, и Бегич ненавидел Мамаево скудоумие: уступил Дмитрию, дал ему богатеть. Бегич был воин, а Мамай всю жизнь лез в ханы и, как русские говорят, "похотел стать царем".

– Царом! – сказал вслух Бегич, вслушиваясь в звук этого чуждого слова.

Перед вечером он сошел с коня, и женщины принесли ему в медной чашке вареного мяса с морковью и перцем.

Он ел, запивая большими глотками кумыса.

Он ел, а воины пели вдали, и песни родного народа, сопровождавшие его везде, делали родным и серое русское небо, и эту сырую густую степь.

На ковре, где сидел он в этот час, собрались близкие сподвижники, спутники в походах, товарищи по боям. Их было шесть человек. Он сидел седьмым. То хорошее число, и Бегич яростно сопротивлялся, когда ему навязывали новых людей, родственников хана или отличившихся в неведомых Бегичу боях. Они и теперь следовали в его войске, у них образовался свой, ненавистный ему круг. В походах спали они мягко, ели сладко, дорого платили за красивых пленниц, любили разговаривать по-персидски, хотя иные из них едва понимали этот язык.

После смерти Чингиза многое переменилось. Народ смешал свою кровь с кровью покоренных народов, полонянок, рабынь. Не столь остры стали скулы, не столь длинны глаза. Не так груба шерсть одежды, не так тверда рука в бою. Возлюбили сон на мягких ложах, возлюбили сады возле юрт. Словно юрта, поставленная среди чистых степей, хуже!

Ныне ханы часто сменялись. Один убивал другого: брат крался к брату, сыновья нетерпеливо помогали умирать отцу. Родные и любимцы их сменялись в монгольском войске, но неизменным оставался их круг, окруженный музыкантами, подмалеванными мальчишками и рабынями.

Бегич ненавидел их: они толкались в стороне от боя, презирая варваров и не зная, как этих варваров подавить. Он побеждал, а они мчались в Сарай – трубить о своих победах. Он брал пленников, а они ухитрялись брать барыш на том. Но Бегич был нужен им – суровый, сильный, он лез на стены и поджигал города, входил в огонь и выметывал оттуда богатства, а они жадно ловили их на лету и спешили укрыть в надежном месте. И Бегич знал: дружба с ними помогает ему воевать; если враждовать с ними, они снимут с него голову, а может, и более страшное сотворят – устранят из войск, вынудят жить в садах Сарая, заставят нежиться на шелковых бухарских одеялах, и останется тогда Бегичу только вспоминать о походных кошмах.

Так они ходили в дальние пределы, нужные и чуждые друг другу.

Теперь, в остывающем воздухе вечера, сидел Бегич с шестью друзьями, и они были, как и он, одеты в простые одежды воинов. Каждому легко было скинуть халат или кафтан, чтобы переодеться в боевые доспехи.

С запада, подпрыгивая в розовеющем небе, далеко видный в открытой степи, мчался всадник.

Они терпеливо ждали его, попивая кумыс. Они молчали, ожидая вестей, хотя и знали – всадник скачет в обычное время, значит, и весть его обычна.

Он не сошел с лошади. Конь стоял понурив голову. Всадник сидел прямо.

– Говорю: русов нет. Вдали показался лес.

– А городов, улусов, мирных людей нет?

– Слышали пение петуха. В другой стороне, но далеко, видели большой дым, – может быть, выжигают лес. Задержали монахов, шедших в Сарай к русскому мулле молиться.

– Много нашли при них добра?

– Мало оружия, корм и ничего больше.

– Ведите их сюда. Пройдут в Орду через нас.

– Они ушли.

– Кто их отпустил?

– Сами ушли.

– Кто их упустил?

– Ак-Бугай.

– Скачи, чтоб Ак-Бугай передал свою саблю Турсуну, а сам шел сюда.

Скоро!

Всадник выпил кумыса, поданного из рук в руки Бегичем, сел на свежую лошадь и снова ушел в степь.

Утром Ак-Бугай встал перед Бегичем. Возле Бегича стояли старшие воины-сотники. Бегич сидел на узорной кошме, которую постелили на небольшом холме. Ак-Бугай стоял у подножья холма, и Бегич смотрел на него сверху вниз.

Бегич смотрел на шрам, легший розовой ящерицей на сизый камень скулы, смотрел на длинную седину бороды, на широкие плечи воина-старика.

– Куда ты идешь, Ак-Бугай?

– На Русь.

– Есть ли старая дорога там, где идешь ты? Это ли, спрашиваю, дорога из Москвы в Сарай?

– Нет. Это дальняя дорога. Она хороша для стад, но конный и пеший, следующий в Сарай, идет по другой дороге.

– Вижу: ты понял свою вину сам.

– Понял.

– Скажи всем: в чем есть твоя вина?

– Есть моя вина, взял двух монахов и спросил: "Куда?" "В Сарай, говорят, – молиться у русского попа". "Разве, – спрашиваю, – нет русских попов в Москве?" – "Есть. Они молятся хорошо, но мы хотим помолиться в сарайской церкви". Я помню старые приказы, их повторяют и теперь: попов не бить, не брать.

– Попы говорят народу. Народ им внемлет. Храня попов, мы храним мир в народе. Но два монаха в глухой степи, вдали от дорог, без даров сарайскому попу – особые монахи. Куда ты их дел?

– Я их покормил и велел утром прийти сюда.

– А утром их уже нет?

Если татарин убьет татарина, его наказывают смертью. Но если убийца найдет ответ на вопрос судьи, убийцу не следует наказывать смертью. Это завещал Чингиз. Только тяжкий проступок карался смертью, но тяжких проступков было мало, и воины редко совершали их.

Подумав, Бегич сказал Ак-Бугаю:

– Отдай оружие воинам.

Старик снял и отдал. Бегич приказал воину привести женщин. Женщины подошли.

– Вот, – сказал им Бегич, – этот старик поможет вам носить воду и собирать верблюжий кал на топливо. Может быть, он научится доить верблюдиц. Он больше не будет воином. Возьмите его.

Ак-Бугай пошел к ним, но оступился и упал, уткнувшись лицом в землю.

Он не сказал ни слова, не возопил, не царапал землю: он лежал молча.

Он лежал ниц, когда мимо шли воины, когда мимо проходила непобедимая конница. Он встал и открыл глаза, когда скрип телег поравнялся с его лицом. Тогда он подошел к телегам Бегича и пошел рядом с ними, в толпе рабов. А Бегич ехал впереди, твердо сидя в седле, ворочая бельмом, чтобы на всю жизнь запомнить каждый куст. Начались перелески, заросль, перистые шапки рябин, пышные шатры берез. Телеги скрипели, скот уже вступил в лес и брел медленно, обнюхивая неведомые травы, дыша незнакомыми запахами. Бегич не шелохнулся в седле, а лишь сплюнул через плечо, когда увидел всадника, мчащегося в неурочный час.

• Предыдущая
• 22/83
• Следующая