Отвергнутый дар - Боумен Салли - Страница 55

• Предыдущая
• 55/63
• Следующая

Льюис думал, что это будет выглядеть менее подозрительно, чем какой-нибудь отель. Отель ее только испугал бы. Совсем другое дело друзья, да еще живущие в таких чудесных местах: Тоскана или, скажем, Венеция, Ницца, Канны, Швейцарские Альпы, Гстаад. Нет, только не туда – он там устроил большой скандал. Лучше в Лондон. Перед Рождеством там весело, а про ту заварушку с полицией все уже давно забыли.

Можно махнуть и подальше. Например, в Мексику, в Акапулько. На Багамы. В Вест-Индию. Льюис мечтательно перебирал возможности. Ему было приятно думать, что он как бы предлагает Хелен весь мир.

Да они могут хоть в Бостон съездить. Он привезет Хелен к себе домой, на Бикон-Хилл. Ведь отец и мать во время нечастых телефонных разговоров все время зовут его вернуться. Хелен может понравиться этот аристократически неброский дом, уставленный английским антиквариатом, обслуживаемый незаметными, но расторопными слугами, каждый из которых прожил там по меньшей мере лет двадцать. Льюис представил, как Хелен сидит с его матерью у камина и пьет чай…

Нет, решил он. Что за дурацкая идея? Он же ненавидит Бостон и не собирался туда когда-либо возвращаться. Вот уже несколько лет пытается он убежать от этого города.

Льюис Синклер всегда, сколько себя помнил, пытался скрыться бегством. Семья расписала его грядущую жизнь вплоть до мельчайших деталей, и, когда он пытался предложить какие-то иные варианты, родители только отмалчивались.

Льюис прекрасно понимал их чувства, но легче от этого не делалось. Роберт и Эмили Синклер целых двадцать лет ждали рождения сына. Они, безусловно, любили своих четырех дочерей, но девочки – совсем не то. Дочь не может сохранить имя и традиции рода Синклеров, ей не под силу управлять банком. «Я была так счастлива, когда ты родился, Льюис, – любила повторять Эмили. – Даже заплакала». В детстве Льюис гордился этими словами; когда подрос, они стали его пугать.

Льюису с младенчества доставалось все только самое лучшее, и эта привилегия сопровождалась высокопарными родительскими лекциями. Синклеры-старшие полагали за величайший грех бездумное прожигание денег; богатство и высокое социальное положение, по их убеждению, обязывали человека неукоснительно исполнять свой общественный долг. Воспитание Льюиса было одновременно и мягким, и жестким. Его осыпали дорогими подарками – прекрасными книгами и умными игрушками вроде конструкторов, красок и рисовальных альбомов. Он до сих пор помнил разочарование своих детских праздников: как ему хотелось получить в подарок коньки, игрушечный пистолет, комиксы, доску на роликах. И еще надо было притворяться, что ты очень рад, когда тебе с милой улыбкой отказывают во всех этих сокровищах.

Льюиса таскали на уроки танца, на симфонические концерты. Его продуманно и постепенно вводили в мир искусства: сначала экскурсии по музеям и галереям, потом знакомство с частными коллекциями бесчисленных дядюшек, тетушек и кузенов.

Когда Льюис стал постарше, начались занятия спортом: теннис, плавание, сквош. Мальчик обладал хорошими физическими данными, и ему нравились спортивные упражнения, но частные уроки с тренером были ему столь же отвратительны, как принудительное кормление искусством. От такого спорта никакого удовольствия быть не могло – обычный урок, и больше ничего. Вся жизнь Льюиса была одним непрерывным уроком, и со временем мальчик сделал страшное открытие: в этой школе ему не суждено было получать хорошие отметки. Он честно старался, не жалел сил. Голова просто кругом шла от массы сведений, которые никак не желали в ней оседать. Льюису никогда не удавалось сравняться с идеалом, выдуманным для него родителями. Он недостаточно работает над собой – отец говорил ему об этом прямо, мать намеками. Ведь он не кто-нибудь, а Синклер, ему мало быть не хуже других, надо всегда и во всем быть первым.

Льюис очень любил мать и очень боялся отца. В себе же ненавидел поистине мистическую неспособность угодить им обоим. Ребенком он часто вскарабкивался к матери на колени, обнимал ее, лепетал: «Я люблю тебя, мамочка». Однако Роберт Синклер всякий раз заявлял, что мальчика слишком балуют, и Эмили с виноватым видом отпихивала сына от себя. «Не веди себя как маленький, – говорила она. – Иди, учись». И быстро, украдкой целовала.

Льюис поставил на блюдце чашечку кофе и с раздражением взглянул на часы. Еще целых пятнадцать минут. С чего ему взбрело в голову думать о Бостоне? Он взрослый человек, двадцать пять лет, но стоит вспомнить родительский дом, и все становится по-прежнему. Он опять превращается в растерянного, беспомощного ребенка; в памяти воскресают и жгут огнем все старые унижения. Льюис ощутил бессильный и слепой, но яростный гнев. Даже сейчас в ушах у него звучала извечная жалоба его детских лет: «Это нечестно! Нечестно!»

Тогда усилием воли Синклер заставил себя вспоминать разные успехи и свершения в своей жизни – он знал, это помогает. Свершений было не так уж много: когда Льюис твердо знал, чем занимается, и делал это хорошо.

Он здорово играл в футбол – сначала в Гротоне, потом в Гарварде. Эти воспоминания и сейчас были ему приятны, хоть родители и относились к его спортивной карьере пренебрежительно. Нарядившись в шлем и доспехи, Льюис на голову возвышался над своими товарищами по команде и чувствовал себя богом. Потом были женщины – с ними ему всегда везло, с самого начала. И еще – дружба с Тэдом.

Льюис улыбнулся и поерзал на стуле. Родителям не понравились бы его подружки минувших лет. Это еще мягко сказано. Папа с мамой были бы в шоке. Тэд им бы тоже не понравился. Думать об этом было приятно.

Мысль о том, что он идет своей дорогой, совсем не той, о которой мечтали родители, наполняла сердце Льюиса мстительным торжеством. Никаких лекций, никаких провалов и неудач – он отверг эту жизнь со всеми ее заплесневелыми ценностями, когда сбежал из Бикон-Хилла.

Теперь он сам себе хозяин и живет собственной жизнью. Он больше не неудачник, да и не был никогда неудачником – так только казалось отцу и матери.

С этим покончено.

Льюис закурил еще одну сигарету. Мимо прошла проститутка, и он подмигнул ей. Он вновь обрел спокойствие и защищенность – теперь, когда новая индивидуальность, как плащ, окутывала его. «Я всегда был бунтарем». – сказал он себе. Вот именно – бунтарем, а вовсе не неудачником. После встречи с Тэдом он в этом уже не сомневался.

Двери банка открылись. Льюис встал и потянулся. Оставив на столе несколько купюр, он взял портфель и не спеша направился к банку. Человек в темном костюме вошел за ним следом и пристроился неподалеку в очередь к окошку. Льюис не заметил его ни тогда, ни четверть часа спустя, когда выходил на улицу, – незнакомец, так и не дойдя до окошка, последовал за Синклером.

Льюис сел в такси и отправился на охоту в свои любимые места – дорогие магазины, расположенные между площадью Испании и Виа Кондотти. Он заказал шампанского для вечеринки, полчасика погулял, глядя на витрины и с удовольствием размышляя, что бы такое подарить Хелен.

Он не привык покупать женщинам подарки, разве что родственникам. Задача оказалась не из простых. Хотелось купить что-нибудь красивое, дорогое, интимное – шелковое белье, одежду, может быть, драгоценности. Льюис задержался у витрины магазина «Де Шавиньи»:

там была выставлена чудесная брошь с сапфирами, цвет которых напоминал глаза Хелен. Но бостонское воспитание, которое он так и не сумел из себя вытравить, мешало остановить выбор на таком подарке. Мать сочла бы его неподобающим. Вздохнув, Льюис отправился дальше. Его мысли опять приняли мрачное направление, он забеспокоился. Так хотелось купить Хелен что-нибудь потрясающее, но голос матери все время шептал: «Нет, в данной ситуации это не дарят». Льюис более или менее уверенно покупал одежду только для самого себя, во всех остальных случаях он привык сомневаться в собственном вкусе – слишком уж часто в прежние годы родители высмеивали его выбор. С чувством стыда вспоминал он подарки, которые дарил матери в детстве: неделями копил деньги, потом совершал покупку, ужасно волнуясь. Один раз это была фарфоровая ярко раскрашенная собака, другой раз – браслет с позолоченными колокольчиками. «Спасибо, Льюис, очень мило», – говорила мать, после чего собака навеки исчезала в недрах какого-нибудь шкафа, а браслет так ни разу и не был надет.

• Предыдущая
• 55/63
• Следующая