Все возможно - Боумен Салли - Страница 45

• Предыдущая
• 45/67
• Следующая

После этого она оставила Льюиса в покое, и он порадовался, что не стал с нею спорить. Она снова улеглась на подушки, Бетси подошла к ней и легла рядом. Они курили, Шаман плясал, музыка играла. Льюис видел, как у Шамана на голой спине переливаются мышцы; он видел, как Кэй гладит Бетси по волосам. Она добра к Бетси. Льюис смежил веки.

Он видел тьму и время, которое начало свой танец. Вот лошадка-качалка, которая была у него в детстве, с густой гривой, в черных и белых яблоках. Вот толпа на матче университетских команд Гарварда и Йейля, шум аплодисментов — как жужжание миллиона мух, как музыка океана в раструбе раковины. Вот его отец, вот ворота их дома в Бикон-Хилле, они закрыты, он осторожно подергал створки, их дребезжание смешалось с перезвоном браслетов Бетси. Вот его мать, аромат лаванды, склоняется над его кроваткой поцеловать на ночь. Вот Элен баюкает его у себя на груди, а за спиной у нее — табло с указанием авиарейсов, цифры проскакивают и меняются, сперва медленно, потом все быстрее, так быстро, что Льюис открыл глаза.

Ему предстало зрелище настолько прекрасное, что он вскрикнул от изумления. Воздух плотно расписан красками, он ощущает их запахи; образы настолько зыбкие и завершенные, что он воспринимает их на слух; синева музыки своим вкусом ласкает ему нёбо. Вселенная света; небесный чертог.

Он приподнял руку и поднес к глазам. Подушечки пальцев, костяшки, ладонь, запястье. Его взгляд проник через кожу и различил тонкие ручейки капилляров, кровавую реку артерии, нежную, уверенную работу сердечного насоса. Устройство ткани открылось ему; он увидел и постигнул восхитительную механику мышцы и нерва. Он склонил голову, всмотрелся — и узрел бога.

Совсем рядом. Внутри себя. Не где-то в запредельной нематериальности, но здесь, в этой ткани, в этих мышцах и костях. Господь в каждой частице, в каждом гене. Господь в одном движении его пальца. Льюис поднял взгляд от руки, и в многоцветном сиянии комнаты закружились звезды, пустились в танец планеты.

Льюис слышал соль собственных слез. Он видел слова, что произносил. Они курчавились у него на губах, отрывались и, нежно колеблясь, уплывали по воздуху, завитки слов, спирали изысканно хрупкие, словно бабочки. Они отливали и взблескивали на белом, на багряном, на сапфировом, на зеленом. Они касались черни волос Кэй и полумесяцев ее сомкнутых век и застывали на них цветами. Они порхали над белизной шеи Бетси и ластились к длинному изгибу ее обнаженной спины. Тени и ложбинки; розовато-лиловый воздух загустел древесным дымком; и Шаман творил чудо, возносился и обрушивался с размеренностью топора дровосека — из тела Бетси и в тело Бетси; слоновая кость и черное дерево. Мужчина и женщина: бог в каждом отраженном в воздухе ударе. Льюис смотрел с замиранием сердца; он в жизни не видел более прекрасного зрелища.

— Элен.

Он коснулся этого имени и почувствовал, как оно поет.

— Элен, — повторил он. — Элен. Элен.

И тогда из ровного сияния, подобно змее, развернувшей свои кольца, возникла Кэй. Она сказала:

— Бетси, он на вас смотрит. Смотрит, как вы е….сь. Ее слова донеслись до него могучим злобным шипением. Царившие в комнате покой и сияние разбились в осколки. Льюис посмотрел на Вселенную и увидел, как она исказилась и лопнула, замутив воздух своими обломками.

Он поднялся и произнес:

— Вы не понимаете. Вам не дано видеть.

Никто не ответил, никто, похоже, даже не услышал его, хотя ему показалось, что он кричал во весь голос.

Руины.

Он понял, что должен уйти.

Он сновидел и в своем сне снова и снова шел к двери, так что четыре шага превратились в сорок. Ему приснились лестница и его чердачная комната; приснилось, что он запер дверь, чтобы не впустить хаос; приснилось, что хаос шумит и стучится в закрытую дверь.

Он застыл в тишине своей комнаты и открыл себя Богу. Когда он уловил Его дыхание и биение Его сердца, он успокоился, и мрак в комнате начал рассеиваться перед его взором. Он подошел к окну, посмотрел на звезды, до которых легко мог дотянуться рукой, на луну, которую мог сорвать, как апельсин с ветки. Ему пришла мысль о полете.

Он знал, что умеет летать. Один раз ему уже довелось летать — когда-то, где-то, в самом оке бури, потоки воздуха нежно вращали его по кругу. Но важно было вспомнить, когда и где, и — он уже стоял на подоконнике — воспоминание явилось перед ним как видение.

Он находился на середине лестницы и смотрел вниз, в бальную залу. Вот когда оно началось. За стенами дома, на Баркли-сквер[21], мерцали сугробы, серебрились опушенные инеем деревья, но внутри было тепло и все благоухало. Он видел, как кружатся пары в водовороте развевающихся платьев. В прохладном воздухе высоко над ночным Сан-Франциско возник некий звук — сперва еле слышно, затем громче. Музыка; пленительная музыка вальса, под который кружились звезды и планеты. Идеальное время. Идеальная любовь. Его позвал женский голос, подобный звездному блеску. Мама, Жена. Бледна, как лунный свет, черна, как ночь, очи, как алмазы — призывает.

— Иду! — крикнул Льюис.

На миг он завис над бездной. В дверь ломился хаос. Он нырнул во мрак, полетел вниз, и воздух полнился пением.

…После свадьбы Элен и Эдуард уехали на три недели. Они отправились в Стамбул, где пожили на yali[22], бывшей летней резиденции некоего римского аристократа, которую Ксавье де Шавиньи приобрел в двадцатые годы. Она стояла на восточном побережье Босфора и выходила окнами на пролив.

В доме ничего не менялось с начала века. Жили в нем редко, в комнатах было прохладно и тихо. Лежа на широкой постели с медными столбиками под белым балдахином, Эдуард и Элен могли видеть через высокое окно прямо напротив воды пролива, которые лизали берег в нескольких метрах от дома. Снаружи на окне была узорчатая железная решетка. Когда солнце заглядывало в эту часть дома, затейливое переплетение прутьев отбрасывало на пол филигранные тени: османское кружево, черно-белый ковер.

За окнами свет играл на воде, и это беспрерывное отражение и струение зачаровывало обоих. Им не хотелось ни уходить из комнаты, ни разлучаться хотя бы на минуту. Тут они и завтракали: крепкий кофе, хлеб, варенье из лепестков розы. Они наблюдали за лодками, что сновали взад-вперед между двумя берегами, двумя мирами — Западом и Востоком. По ту сторону пролива в мерцающем мареве раскинулся старый Стамбул — купола дворцов, минареты мечетей. Порой они ужинали в этой комнате, а после тихо сидели рядом, наблюдая за восходом луны и любуясь узорами, что она ткала на воде.

В этой комнате они зачали своего второго ребенка, зачали в одну из ночей, когда было сказано мало слов, зачали — так потом иной раз казалось Элен — из теней и серебряного сияния, из прикосновений столь же неспешных и ритмичных, как движение вод.

Они оба почувствовали, что возникла новая жизнь: сжимая друг друга в объятиях, они со всей непреложностью поняли: свершилось. Эдуард приподнялся и посмотрел ей в глаза. Элен ощутила, что уплывает в глубь его зрачков. Она подняла руки — серебряный свет лег на них браслетами — и обняла его за шею. Ей было в радость почувствовать влажный жар его кожи.

Ее словно озарило в душе. Миг вне времени. Она прижалась губами к его волосам, произнесла его имя и другие слова, произнесла в лихорадочной спешке, будто слова могли задержать, остановить это мгновение. Потом она замолчала: речь могла передать лишь малую часть того, что переполняло ее.

Эдуард поднес к губам ее руку. Они тихо лежали обнявшись, прислушиваясь к плеску воды, к шуму прилива, идущего со стороны Геллеспонта[23].

На другой день они вылетели из Стамбула на самолете Эдуарда. Элен чуяла — Эдуард чем-то возбужден и ему стоит немалых трудов это скрывать. Ей стало любопытно — и еще любопытней, когда, ознакомившись с маршрутом полета, она выяснила, что приземлиться они должны не в Париже, а в Хитроу.

• Предыдущая
• 45/67
• Следующая