Все возможно - Боумен Салли - Страница 55

• Предыдущая
• 55/67
• Следующая

Она снова и с большей смелостью пустила их в ход летом этого, 1971 года, в те недели, которые провела с родителями на Луаре. Эдуард увидел, как она целовалась в винограднике с сыном одного из управляющих. Сам по себе поцелуй был полнейшим разочарованием, да и мальчик ей не очень нравился, но гнев Эдуарда был страшным.

— А почему мне нельзя его поцеловать? Он первый захотел.

— Не сомневаюсь. Ему шестнадцать лет. Я… Кэт, его отец — мой служащий. Это могло бы зайти дальше. Не говоря уж о том, что тебе еще рано…

— А он так не думает!

— Иди к себе в комнату.

Вскоре они уехали в Англию в Куэрс-Мэнор до конца ее летних каникул. Там, как догадывалась Кэт, за ней внимательно следили. И в ней вспыхнуло возмущение, пьянящий дух мятежа. Но осенью, когда она вернулась в школу, ей становилось все хуже и хуже.

Мари-Терез нашла новый способ терзать ее. Несмотря на свое хваленое благочестие, мать Мари-Терез запоем читала скандальную светскую хронику и дамские журналы, так что подслушанные дома разговоры обеспечили Мари-Терез богатым запасом нового оружия. И она сразу убедилась, что наносит оно очень болезненные удары.

— Твой отец вонючий жид, — заявила она однажды, подскочив к Кэт на школьном дворе.

Кэт, все утро мысленно бунтовавшая против родителей, ощущая себя мученицей, была больно задета. Бунт тотчас сменился воинственной преданностью:

— Мой отец — еврей на четверть, а ты на четыре четверти последняя дрянь.

Однако Мари-Терез заметила вспыхнувшие щеки, мелькнувшее в глазах страдание и решила усилить нажим.

— У твоего отца были любовницы. Наверное, и сейчас есть, — начала она на следующий день с дерзкой смелостью: ученицам строго возбранялись разговоры на столь нецеломудренные темы. Ответом ей была звонкая пощечина.

Но самое лучшее Мари-Терез приберегла для особого случая — до удобной минуты, когда можно будет рискнуть и выпалить ужасные слова, которые ее мать произносила дрожащим полушепотом. Недели и месяцы Мари-Терез тайно смаковала этот лакомый кусочек. И вот в зимний февральский день, когда ее особенно укололо презрительное замечание Кэт по ее адресу, она решилась: вот сейчас, здесь, во дворе, где Кэт окружают ее зазнайки-подруги.

Она подошла к ним:

— А я про тебя знаю, Катарина де Шавиньи! Воображаешь, будто ты такая красавица, воображаешь, будто ты такая умная. Спорю, твои подруги не знают про тебя, что знаю я.

— Ну, так скажи нам! — Кэт пожала плечами. — И мы узнаем.

Ее надменность, ее пренебрежение были непереносимы. Побагровев, запинаясь от рвущейся наружу ненависти, Мари-Терез наконец произнесла заветное слово вслух:

— Ты… ты незаконнорожденная! Катарина побелела.

— Да! Да! — злорадствовала Мари-Терез. — Моя мама сама читала об этом в газете. Тебе было семь, когда твой отец женился на твоей матери. Она была замужем за кем-то еще. Она снималась в ужасных фильмах и вся раздевалась. Она безнравственная. Так сказала моя мама. И, может, ты вовсе не Катарина де Шавиньи. Может, ты Катарина Неизвестно Кто…

— Грязное вранье!

Кэт спрыгнула со стенки, на которой сидела, и сжала кулаки. Мари-Терез перепугалась, но не отступила.

— Твоя мать разводка…

— Ну и что? А ты мещанка!

— Твоя мать разводка, твой отец богатый развратник, а ты подзаборница, слышишь, Катарина де Шавиньи?

Кэт прыгнула на нее, сбила с ног, и они покатились по земле, визжа, брыкаясь, осыпая друг друга ударами, пока не уткнулись в черный край монашеского одеяния. Развязка не заставила себя ждать.

Они обе стояли перед настоятельницей — Мари-Терез потупив глаза, Катарина упрямо уставившись в стенку.

— Катарина, я хотела бы выслушать объяснения. Кэт не отвела глаз от стены и ничего не сказала.

— Мари-Терез, может быть, ты объяснишь?

И Мари-Терез объяснила. У нее нашлось много что сказать — и все полностью ее оправдывало. Настоятельница выслушала ее, а потом, оставшись с Кэт наедине, в последний раз попыталась добиться от нее объяснения. Кэт упорно молчала, и настоятельница, вздохнув, спокойным голосом сказала, что подобное непослушание не оставляет ей выбора. Она отнюдь не верит всему, что говорила Мари-Терез, но, попросив Кэт объяснить, она ждет повиновения — ведь дело очень серьезное, ждет объяснения. Но она его не получила, как не получили его Эдуард с Элен. В тот же день после вихря встреч и переговоров Кэт исключили.

Оставшиеся до лета месяца она занималась дома с учителями, а потом Элен и Эдуард объяснили ей — ласково и бережно, — что решили отдать ее в английский пансион. В сентябре она начнет учиться в знаменитой школе, а лето они проведут в Англии, в Куэрсе.

Все это Кэт выслушала в молчании. Она не в силах была взглянуть на отца — такая боль, такая любовь, такое негодование бушевали в ней. Она чуть было не рассказала им все, ей очень хотелось рассказать, но она знала, что эти слова ранят их так же сильно, как ранили ее, когда Мари-Терез их выкрикнула. А потому она не сказала ничего.

— Но, Кэт, ты ведь понимаешь? — нежно спросила Элен. — Нам кажется, тебе будет лучше начать сначала где-то еще.

Она замолчала, а Кэт, которая видела, как тяжело матери, почувствовала себя еще хуже.

— Мы уедем в Куэрс-Мэнор, — сказал Эдуард. — Проведем там все лето. Оно будет чудесным. И тогда ты забудешь, Кэт. Все это уйдет в прошлое.

Нет, не уйдет! Кэт знала то, что знала. Но ответила только:

— Я понимаю.

О, да! Она понимала! Лето в Куэрсе. А потом изгнание.

Они уехали в Англию в середине июля.

Крокетная площадка в Куэрсе к юго-востоку от дома купалась в лучах летнего солнца. Было почти одиннадцать часов безоблачного утра. Кристиан в мятом полотняном костюме стоял в центре площадки и задумчиво помахивал молотком, оценивая положение шаров. Элен, которую он научил играть в крокет, внимательно за ним следила — по ее мнению, ей только что удался очень коварный удар.

С террасы у них за спиной за ними наблюдал Эдуард, блаженно нежась на солнце. Утренние газеты были небрежно отброшены.

Кристиан нахмурился. Галантность покидала его, когда он играл и хотел выиграть. Ласково улыбнувшись Элен, он прицелился. Молоток резко щелкнул о шар, и Кристиан вперевалку направился взглянуть на лавры, которые подал. Он присел на корточки и, когда Элен подошла к нему, взглянул на нее с ленивой усмешкой.

— Пожалуй, тебе конец. Пожалуй, я выиграл.

— Черт тебя возьми, Кристиан! — Элен посмотрела на свой шар, который был ловко отбит в сторону, и на шар Кристиана, прокатившийся сквозь нужные воротца. Положение ее шара было практически безнадежным. Она вздохнула:

— Ну хорошо. Признаю себя побежденной. В крокете ты просто дьявол, Кристиан. Я никогда у тебя не выиграю…

Кристиан засмеялся, обнял ее за плечи, и вдвоем они неторопливо направились по траве к террасе.

— Радость моя, у тебя не было ни малейшего шанса. Он твердо решил побыстрее разделаться с тобой, и я знаю, почему. Сейчас начнется крикетный репортаж. И ты намерен его слушать, Кристиан. Ну, признайся!

— Каюсь! — Кристиан бросился в кресло.

— Так ты же можешь посмотреть его по телевизору, Кристиан, — начала Элен.

— Посмотреть? Посмотреть? Да ни в коем случае. Это нарушение всех традиций. Акме современности. Абсолютно не по-английски. Нет, с вашего разрешения я посижу и послушаю радио. И буду плодотворно занят до самого вечера. Будь у Эдуарда хоть капля здравого смысла, он последовал бы моему примеру. Уехать в Лондон в такой день — нет, Эдуард, ты сумасшедший…

— Он хочет сказать, что полчасика послушает с глубочайшим вниманием, а потом заснет. — Эдуард встал и улыбнулся Элен. — Я совершенно не хочу ехать в Лондон, но это много времени не займет. — Он взглянул на часы. — У Смит-Кемпа я пробуду час, не больше, а потом заеду на Итон-сквер взять справочники по садоводству… Если не попаду в затор, то вернусь около трех. Примерно в то время, когда Англия безнадежно отстанет в счете…

• Предыдущая
• 55/67
• Следующая