Домашний очаг. Как это было - Ржевская Елена Моисеевна - Страница 22

Весной добрался из Сибири Б. Н. 9 лет — тюрьма и лагерь. Оповещены им были, ждали, а все равно врасплох. Дома все взволнованы. Не верится — вот он. Можно обнять, можно повиснуть на нем. Теперь навсегда он с нами.

Отлучившись ненадолго из дома, я вернулась и увидела: Б. Н. загружает ведро с водой огромным букетом мимозы, занесенным Изей с письмом. Празднично слиты в памяти этот момент, так много значащий в моей судьбе, и Б.Н., цветы, ведро.

Письмо прочитала. Смятение от переступленной дружбы, затерзавшее меня, отступило. Переступили дружбу, обрели любовь. Такого счастья я не знала. И замолчу. Поэты могут выговориться в стихах о любви. Мне не дано.

Марина Голдовская просила меня вот здесь же, стоя в проеме открытой двери, сказать всего одну фразу о том, что из недуга возвращения, как я сама и называла свое состояние, меня вывела к жизни любовь. Но я не могла это выговорить, да еще под камерой. А вот сейчас почему-то говорю.

Ни съезжаться, ни расписываться мы не думали. Но спустя полгода Изя настоял на «помолвке» — предъявить ребятам, кто мы друг другу. А то они сами не понимали.

Собрались в небольшой комнате, ее сдавала Изе сослуживица моей мамы. Неловкость от испытания «помолвкой» чувствовали, по-моему, не только я, но и гости. Но вскоре все разошлись. И подобного веселья, озорства — годами вспоминали все участники «помолвки» — никогда не повторилось. Сильно выпивший Боря Слуцкий — таким ни раньше, ни позднее не довелось его видеть, — с опорожненными бутылками в руках, стуча ими в стену неизвестным соседям, призывал их брататься. Дина Каминская, молодой и уже известный адвокат, позже правозащитник, лихо танцевала на столе, проломив каблуками доску. Ляля, жена Дезьки, взгромоздившись на высокую подставку для цветов, очень ловко, не щадя своей красоты, изображала рыбу. А Дезька (только так его звали тогда) имел своего тезку — хозяйскую белую собачку тоже звали Дезька, и это всех забавляло.

Все кончилось глубокой ночью. Гости помогли вымыть посуду, прибраться и разошлись. Мы остались одни. И нам вдруг очень не захотелось наступающим утром, все же чем-то новым в нашей жизни отмеченным, встречаться с хозяйкой, объясняться, лучше отложить. Оставив ей письмо, мы сбежали ко мне. Так вопреки задуманному жить врозь, чтоб каждый работал, писал, танец Дины Каминской на столе, нанесший столу повреждения, свел нас в моей небольшой комнате (9 м), бывшей папиным кабинетом.

Как-то, уходя от нас, Эмка Коржавин поозирался в комнате: «Как это вы тут — два медведя в одной берлоге». И это говорил нам Эмка, живший в общежитии в полуподвальном помещении, где кровати стоят чуть ли не вплотную.

Не была я ни медведем, ни медведицей. А врозь мы уже не могли жить.

Мне запомнилась эта фраза Эмки, потому что была надолго последней, услышанной от него. Наума Коржавина увезли из общежития в тюрьму.

Извещения о поступившей посылке все еще не было. Я впала в зависимость от почтальона. Встречая в подъезде ее, большую, с плечом, скособоченным под многолетней тяжелой сумкой, я с особым рвением здоровалась с ней, будто от нее зависит моя судьба. В ответ — неприветливое молчание. Дома, заслышав, что звякнула крышка прибитого снаружи двери ящика, куда опускались газеты, я застывала в ожидании, что почтальон постучит в дверь, протянет извещение, но напрасно.

В посылке были копии совсекретных документов. Их вручил мне майор Быстров перед своим отъездом. Он уезжал раньше меня на трофейной машине, возвращался к месту мирной работы в Мичуринск. Говорил: «Нас было на всех этапах трое. Из нас только вы можете и должны всем написать. Это ваш долг». Он знал, что я что-то пишу и возвращаюсь в Литинститут.

А я и без его упористых слов знала, что не смогу не написать. Документы казались большим подспорьем.

Прошел слух, что по прибытии в Москву багаж подвергается рентгеновскому просвечиванию. И я решила послать документы посылкой, увернув их в пошитый по заказу большой халат из обивочной ткани. Действительно, зашитые в нем документы не прощупывались. Но посылки все не было.

Уже пришла посылка с охотничьим ружьем Геринга — трофеем одного моего товарища. Семья его все еще где-то в эвакуации ютилась, он побоялся напугать жену таким неуместным подарком, и я согласилась получить и сохранить эту посылку до того, как он выберется в отпуск и проездом к семье заберет ее. Посылка — тюк с мужской меховой шубой, в которой ютилось ружье, — невскрытой стояла в углу моей комнаты.

Ружье дошло, это значило, что посылки не проверяются рентгеном. Но где же моя?

Мои опасения усиливались. Ведь слышно было, когда я еще находилась в Германии, что поляки подрывают наши составы, следующие на родину через Польшу. И меня преследовало видение моей расхристанной посылки, валяющейся на насыпи с вывалившимися наружу «совершенно секретными» документами. Тут мне — конец. Тем более я — должностное лицо, не какой-нибудь заезжий журналист, отхвативший заманчивые документы, — отвечаю головой. И меня ждала расправа. Впрочем, и журналисту не поздоровилось бы. Еще как.

Все же наконец извещение на получение посылки было мне протянуто почтальоном.

Но вот уже 1947 год. Арестован Наум Коржавин. Мой друг с самого раннего детства Георгий Федоров передал нам, что в квартиру его тестя режиссера Рошаля, где он жил, приходили с обыском: искали стихи Манделя-Коржавина. Очевидно, придут к нам — известно было, что я для него перепечатывала стихи на машинке. Следом была арестована молодая поэтесса Руфь Тамарина. Спрятать опасные документы было негде. Мне пришлось их уничтожить, хотя Изя возражал, а узнавший позже Виктор Некрасов очень сожалел, говорил: отдали бы мне.

Но вот уж кто не конспиратор, открытый человек.

К счастью, почти через двадцать лет я наконец получила доступ в засекреченный архив, восстановила утраченные бумаги и работала с очень большим объемом известных мне или впервые встреченных документов. Поразительно, что почти за двадцать лет, прошедших после войны, никто до меня к ним не притронулся.

Встреча с документами, под которыми стояла моя подпись или моей рукой написанными, — волновала.

Было у меня в архиве немало существенных разысканий.

В первом же издании моей книги (1965 г.) «Берлин, май 1945» дана сноска: «Все приведенные в этих записках документы (показания, акты, дневники, переписка и др.) публикуются впервые».

На всем долгом фронтовом пути, от ближних подступов к Москве немцев до победы, мне в самом необузданном воображении не могло привидеться, что дойду до Берлина, окажусь участником важнейших исторических событий, завершивших победу.

Зато майор Быстров заранее — мы еще были в Польше — твердо посчитал, что, когда армия вступит в Германию, он захватит Геббельса. Широко об этом не распространялся, а меня поставил в известность. Но я пропускала это мимо ушей. И ведь солидный человек, биолог, доцент, не пустозвон, и несет такую чушь, когда еще неизвестно, какое направление получит наша армия, где застанет нас победа и в каких тайниках скроется Геббельс. Но может, в погоне за такой уникальной биологической особью его подстегивал азарт исследователя.

(В воспоминания, что больше личного характера, вторгается исторический пласт. Уместен ли? Но ведь это тоже мое, моя судьба, лично пережитое, и донести его — долг, который не на кого переложить.)

И вот Берлин. В ночь на 29 апреля.

Горящие дома вспышками пламени причудливо врезаются в мрак ночи. Несмолкаемый орудийный гул. Бой в центре, в правительственном квартале. Низкое темное небо полосуют лучи прожекторов, шарят, выслеживают ночного беглеца или пришельца. В перекрестье лучей вспышкой света выхвачен дико сползающий, оседая, дом. Чуть тише гул орудий, и слышнее грохот камнепада рушащегося города.