Домашний очаг. Как это было - Ржевская Елена Моисеевна - Страница 26

— Это невозможно! У меня нет опыта.

— Ерунда! У тебя такой большой жизненный опыт. Справишься!

Он готов был идти к главному редактору. Едва удержала, не пускаясь в разъяснения. Святое недомыслие. Сам вроде не замечал, что происходит. Освобождались места уволенных или выжитых журналистов-евреев. Кадровые прорехи образовались повсюду, их спешили заполнить. Мы оживленно поговорили о наших ребятах, какие вести от них, у кого какая судьба, и я пошла по своим делам.

Сотрудница по кадрам, так похожая на всех предыдущих кадровичек. Лица их оставались для меня неотчетливыми, смазанными из-за моей напряженности при разговоре. В этот раз, пообщавшись с однокашником, я была раскованнее, наблюдательнее. В двухоконной, насыщенной светом комнате я разглядела живое, подвижное лицо в забавно елозивших по нему крупных коричневых веснушках. Кадровичка протянула мне анкету и указала на отставленный в стороне легкий столик на изысканных крученых ножках, создание бог знает как приблудившееся.

Анкета была простенькой, всего несколько вопросов: год рождения, партийность, образование, награды. Мои ответы были превосходны. Но и опорный пункт — пятый — налицо.

На прощание она, одобрительно шевеля веснушками, держа перед глазами анкету, просила перезвонить завтра. Я уходила с надеждой: эти приветливые веснушки, столик на крученых ножках — что-то совсем не формальное.

На другой день я позвонила и услышала от нее: к сожалению, на это место, оказывается, следует взять мужчину.

Ох, гады! Когда направляли меня в воздушно-десантную бригаду, мой пол во внимание не принимался.

Обычно ссылались, что вакансии, оказывается, нет, ошиблись. А на этот раз что-то новенькое для разнообразия. Но надо было бы заранее из телефонной будки представляться со своими отчеством и фамилией, не морочить людей и не подвергаться испытаниям. Я же этого не делала в пустяшном расчете: может, мои ордена и медали, фронтовой партбилет — о них по телефону не скажешь — на этот раз наконец проломят барьер пятого пункта.

«Это что же, — возмущалась в печальном недоумении моя подруга Вика Мальт. — Закончить войну на таком гребне и прийти к тому, что ты изгой».

Со Львовым-Ивановым мне почти не приходилось общаться, но я все больше чувствовала свою связь с этим странным, молчаливым человеком, единственным, кому было дело до моего «трудоустройства». И когда он опять присылал ко мне гонца — это было для меня сигналом: не все потеряно. Я отправлялась туда, где позарез был нужен «лит-работник», чтоб не закрыли эту пустующую штатную единицу вместе с ее денежным окладом. Может, и повезет наконец. Случалось же, что кому-то везло. А работа, пусть хоть и с небольшим окладом, но постоянным заработком, была мне необходима. Но какая это была пытка в очередной раз отправляться в поход!

Перед отделом кадров Радиокомитета, куда вновь по запросу отправил меня Львов-Иванов, внезапно мою шею под затылком схватило нестерпимой болью — слова не вымолвишь. Впервые такое случилось со мной на фронте, может, расскажу как-нибудь в другой раз о тех драматических обстоятельствах. На этот раз спазм случился от перенапряжения. Это был мой предел. За порог я не перешагнула. И придя в себя, ушла. Все. Больше в отделах кадров я не бывала.

В моей трудовой книжке значится — «профессия — токарь», и единственная в ней запись: «принята токарем-оператором». Это начало войны — 1941 год, когда мы с Викой Мальт по путевке МК комсомола были направлены на завод, в цех, переведенный тотчас по мобплану на изготовление гильз для патронов.

Патриотизм, что был в войну, деформировался. А тем временем из тени вышел государственный антисемитизм. До поры он входил в состав борьбы с «антипатриотизмом», с «космополитизмом». Теперь антисемитизм шел об руку с неуемным шовинизмом. Россия объявлялась родиной всех великих открытий. Не смолчал едкий, неравнодушный к абсурду городской фольклор. «Россия — родина слонов», — гуляло втихомолку по Москве.

Борьба с низкопоклонством перед заграницей и космополитизмом простиралась решительно на все. Не выстояла даже издавна популярная «французская булочка» с хрустящей корочкой, переименованная в «городскую».

В «Правде» подверглась разгрому первая повесть молодого автора — некоего Мельникова. В скобках была приведена подлинная фамилия этого неугодного сочинителя — Мельман.

Не только молодой убитый автор, первый объект такой экзекуции, но и все, кто не насквозь проеден был антисемитизмом, ахнули. Впервые так демонстративно преступалось авторское право, что задело, взбудоражило многих.

Недоумение, несогласие выразил К. Симонов, подписавшись — Константин (Кирилл) Симонов, — дескать, он тоже писатель со скобками. И снискал широкую признательность. Но раскрытие в скобках неугодных, уязвимых фамилий повторялось, и жест датского короля оказался Симонову не по рангу, и солидарность с атакуемыми непрочной.

Подпавший под то постановление автор провел весь день в смятении, отчаянии и страхе. Наутро, как он рассказывал, подняв голову, оставил на подушке все волосы (такое случается под воздействием сильного облучения). Облысел. Правда, не навсегда. Со временем волосы отросли, побитые ранней сединой.

Боря Слуцкий закрепил за Мельманом-Мельниковым титул «Отца русской скобки». Впоследствии Слуцкий нередко справлялся: «Кто нынче у нас евреи?» И сам уточнял кто. Над кем сгущаются тучи несправедливости, отчуждения, недоверия. Тогда евреями были евреи, и не только они. Задайся сейчас он этим вопросом, назвал бы «лица кавказской национальности».

Как постыдно вживается в нынешний обиход это определение, не встречая отпора с нашей стороны — тех, в ком жива личная память о войне или генетически унаследованная. Мы предаем наших однополчан, с которыми в единстве, в братстве не различая «лица национальности», выстояли в самой тяжелой за века, в самой кровавой войне. И не будь этой сплоченности, не выстояли бы.

Одним из главных очагов, где разжигался антисемитизм — тем азартнее, что и небескорыстно: вышибали из издательских планов конкурентов, — был Союз писателей. Здесь хватало молодчиков, что линчевали любыми подлыми наветами видных литераторов — «безродных космополитов». Их исключали из СП, лишали профессиональной работы и просто куска хлеба.

Эта кампания была рьяно подхвачена в Литинституте многими студентами. Были энтузиасты-громилы вроде памятного Шахмагонова (впоследствии секретаря Шолохова). И те, для кого всего лишь настал заветный час: они в меру своего красноречия могли делиться с аудиторией дозволенной и призванной ненавистью, торжеством, заодно убирая с дороги явных и потенциальных соперников. А были и негромкие, неагрессивные голоса, напрягавшиеся скрыть подавленность. И под сметающим все натиском поскорее все же присягнуть неизвестно чему, но против евреев.

На собрании не раздалось отрезвляющего окрика. Да он и был бы тут же придушен. И отрезвляться никто не хотел, потребности не было.

Я с азартом слушала, впитывала. Даже дух захватывало. Так откровенно, разнузданно, алчно предъявлял себя наш фашизм. От победы над немецким было неполных три года.

Недаром писал Генрих Манн: «Бойтесь антисемитизма. Он поднимает темные силы, сколачивает их».

Оглушенных, мгновенно инфицированных сколько угодно. Перед накаленным собранием своих товарищей-однокашников храбрый фронтовик рвал на груди тельняшку: не еврей он — армянин. Студентке, тоже фронтовичке, внезапно открылось: поэта Павла Антокольского, ее учителя и покровителя, следует осадить как еврея. Уж как там, не знаю, но она выполнила «свой долг» и была поражена, что Алигер, которой она позвонила, повесила трубку, прекратив с ней знакомство. Представляю себе, когда чумная эпидемия немного спала, она — и не только она одна — переживала, раскаиваясь в своей активности. Роковая податливость. Не уберегло и хорошего (да-да, хорошего!) парня от выступления в «Литгазете» против преподавателя института Григория Бровмана, вполне ортодоксального критика, но уже успевшего попасть в «космополиты» и огрызнуться, заверив оппонентов в своей стойкости: мол, ничего, выстоит — «занятия литературой не для слабонервных». Затмение ли мозгов, соблазн ли студента напечататься, личная антипатия или теребивший страх — скрытое в анкете черное пятно собственной биографии: отец репрессирован? Брешь пробило в складе и ладе такого приличного человека. И почему-то его, автора статьи, а с ним и участников собрания особенно раздражил цинизм «сиониста»: «Литература не для слабонервных» — приведенная в статье эта реплика. Ишь ты! А сам не явился на собрание. Но раз герой отсутствовал, притянули на трибуну Львова-Иванова к ответу. Доцент Бровман был членом партбюро. А Львов-Иванов вообще-то работник по хозяйственной части института и к преподавателям не касался, но как секретарь парторганизации уважал члена партбюро, развитого товарища, прислушивался к его мнению, советовался и, можно сказать, дружил с ним, с Бровманом. Пожалуйте к ответу: проглядел сиониста.