Клинки максаров - Чадович Николай Трофимович - Страница 1

• 1/66
• Следующая

Словно лавовый поток размером с океан, словно цунами из горящей нефти, словно протуберанец, родившийся в недрах преисподней, надвигалось на Страну Забвения Лето и вместе с ним – смерть.

Первыми, как всегда, умерли нежные цветы, покрывавшие черепашьи пастбища. Дети собирали опавшие лепестки и охапками носили их в дом судьи Марвина.

Тот сидел в пустой светлой комнате, стены и потолок которой хранили неистребимые следы предыдущего Лета, и рассеянно составлял из этих лепестков картину. По замыслу судьи, ее гамма должна была как-то контрастировать с его собственными невеселыми мыслями. Однако на этот раз у Марвина ничего не получалось. Как он ни компоновал оттенки, к каким только ухищрениям не прибегал, мертвые, иссушенные неведомой силой лепестки могли выразить только то, что выражали: тоску, тлен и печаль небытия. Дети тихо стояли вокруг и наблюдали за его кропотливой работой. Большинству из них предстояло умереть в самое ближайшее время, и они знали об этом.

Хотя Лето, как ему и положено, пришло совершенно неожиданно, все необходимые приготовления были уже сделаны, последние распоряжения отданы, и каждый знал свою дальнейшую судьбу. Судья лично попрощался со всеми, кому на этот раз не хватило места в Убежище, – со стариками и калеками, которые и так не протянули бы долго, с чужеродцами, имевшими здесь лишь временный приют, и детьми, слишком взрослыми, чтобы разделить саркофаг с кем-либо из родителей, и в то же время слишком юными, чтобы самостоятельно пережить страшную летнюю пору.

За стеной заскрипел песок, послышалась простенькая, еще далекая от совершенства мелодия, и в пустом проеме дверей появился младший брат судьи Тарвад, на попечении которого находились машины холода. Все свое свободное время он посвящал музицированию и никогда не расставался с оправленной в серебро свирелью.

Марвин отодвинул незаконченную картину и ласковым, но решительным жестом отослал детей прочь. Возле судьи осталась только его дочь. Голову девочки украшал венец смертницы, и поэтому ей было позволено многое из того, что не позволялось раньше.

– Какие новости, брат? – спросил судья.

– Черепахи уже перестали пастись и тронулись восвояси, – сказал Тарвад и легонько дунул в свирель.

– Глупые создания. – Судья пожал плечами. – Их путь мучителен и не ведет к спасению. Не лучше ли до самого последнего вздоха наслаждаться пищей, покоем и любовью… Но ведь тебя привели ко мне совсем другие дела. Не так ли, брат?

– Да. – Тарвад был явно смущен. – Я пришел к тебе не как к брату, а как к судье. Всем известны твои справедливость и рассудительность. Но я пришел не один. Со мной странный человек, чужеродец. Его речи иногда трудно понять, но ты будь терпелив и выслушай его до конца. Если он о чем-нибудь попросит тебя, постарайся помочь. Поверь, так будет лучше для всех нас.

Пока сильно озадаченный Марвин размышлял над этими словами, мелодия свирели постепенно обретала стройность и полнозвучность.

– Признаться, я впервые слышу такое с тех пор, как научился понимать человеческую речь. – Марвин разжал кулак, выпуская на волю пригоршню пестрых лепестков. – В такую пору ты беспокоишься о судьбе какого-то чужеродца!

– Уж если говорить откровенно, его благорасположение уже само по себе стоит немало. Он восстановил три саркофага, на которые мои помощники давно махнули рукой. Благодаря ему машины холода стали работать намного лучше… Но дело совсем не в этом. Поговори с ним сам, и ты все поймешь.

– Он здесь?

– Да. Ожидает за порогом.

– Тогда пусть войдет.

Чужеродец кивком поприветствовал судью и внимательным взглядом обвел помещение, стены которого наподобие изысканной лепнины украшали застывшие каменные потеки. От уроженца Страны Забвения его отличали разве что неуклюжие движения да чересчур резкая мимика.

– Я рад видеть тебя, чужеродец, – мягко сказал судья. – Хотя мы встретились не в самую лучшую пору. Знаешь ли ты, что очень скоро сюда придет Лето?

– Знаю.

– А тебе известно, что это такое?

– Известно. – Голос гостя был хрипловат, а из всех подходящих для этого случая слов он выбирал самые простые.

– Когда ты явился сюда, тебя предупредили, что нашим гостеприимством можно пользоваться только до наступления Лета?

– Кажется, мне говорили что-то такое. Но тогда я не придал этим словам особого значения.

– А надо было. Ведь для тебя начало Лета означает конец жизни.

– Никто не волен распоряжаться моей жизнью, судья. Даже я сам.

– Никто и не пытается распоряжаться твоей жизнью. Но ты сам вскоре попросишь о смерти. Поверь, в этом нет ничего противоестественного. Если бы не обязанности судьи, я сам давно бы уже распрощался с жизнью. Для этого существует немало безболезненных способов. Ты сможешь выбрать любой.

– Увы, судья. Моя жизнь еще может мне пригодиться.

– Но тогда тебе придется взять взамен чужую жизнь. Уцелеть ты сможешь, только лишив кого-нибудь из нас саркофага.

– И этого я не собираюсь делать.

– Тогда я не понимаю тебя. Возможно, твой ум повредился от страха?

– Все очень просто, судья. Я не стану дожидаться Лета. Я уйду отсюда. Как уходят вон те твари. – Он указал на бесчисленные стада черепах, медленно-медленно ползущих в одном направлении.

– Когда Лето вновь отступит и мы покинем Убежище, выжженная земля вокруг будет усыпана их пустыми панцирями.

– Это твоя дочь, судья? – Казалось, чужеродец не обратил никакого внимания на последние слова Марвина.

– Да.

– Красивая… Она тоже умрет?

– Это не должно тебя беспокоить. – Марвин едва сдержал гнев. Речи чужеродца были настолько бестактны, что даже бесконечному терпению судьи пришел конец.

– Ты хочешь жить, малышка? – словно не замечая состояния Марвина, спросил у девочки чужеродец.

– Нет. – Она беззаботно покачала головой.

– Так вот, – докучливый гость обратился к судье, – я постараюсь спасти самого себя и всех тех, кто мне поверит.

– Каким образом, хотелось бы знать? – Судья прикрыл глаза, чтобы не видеть лица собеседника.

– Сейчас я отвечу. Но сначала сам задам несколько вопросов. – Он прошелся по комнате, разглядывая кое-какие сохранившиеся вещи: причудливые комки оплавленного металла, радужные хрустальные слитки, прекрасную керамику, почти не тронутую огнем. – Ты случайно не знаешь предназначение этого предмета, судья? – Он указал на сосульку, в которой слились воедино медь, стекло и железо.

– По-твоему, каждый предмет должен иметь какое-нибудь предназначение? – Марвин устало погладил дочку по щеке. – Он просто красив, вот и все. Присмотрись, как играют на нем отблески света. Он украшает нашу жизнь так же, как цветы, музыка, дети…

– А я уверен, что этот предмет был создан с совершенно определенной целью. Он предназначен для измерения… как бы это лучше выразиться… в вашем языке нет близкого понятия… Ну, скажем так: для измерения длительности таких, например, явлений, как жизнь.

– Ты говоришь очень путано. Как можно измерить жизнь? Да и зачем? Детство обязательно сменится юностью, а зрелость старостью.

– Представь себе, все на свете имеет свое мерило. От этой стены до той – двенадцать шагов. Точно так же можно измерить и жизнь. Но для этого нужно иметь какие-то отметки, вехи. Смену времени года, смену дня и ночи.

– Ночь может наступить еще до того, как ты сомкнешь губы, а может – только в следующем поколении.

– То-то и оно. Небесные явления утратили логику и порядок. Но, когда ваши предки создавали эту штуку, – он снова коснулся странной сосульки, в глубине которой поблескивали деформированные зубчатые колесики, – они умели измерять длительность любых событий. Стало быть, когда-то здесь случилось нечто такое, после чего подобные измерения утратили смысл. Кроме того, с той поры сохранилось множество других предметов, назначение которых вами забыто.

• 1/66
• Следующая