Весна сорок пятого - Туричин Илья Афроимович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/40
• Следующая

– Гора! Гора! Я - Камень. Как слышите? - раздалось в трубке.

– Заткнись, Ганс!… - тотчас откликнулся дискант. - Дай подремать.

– Фарнцихен, ваш гауптман утром посылает шнапс.

– Ну и что?

Ганс хихикнул:

– Канистра на взвод, все одно что слону капля.

– А тебе подавай цистерну! Как в Витебске.

– Не вспоминай, Франц!… В той цистерне доблестно утонул обер-ефрейтор Кушке, пусть земля ему будет пухом. Помнишь, привязал он к котелку веревочку и черпал через люк и вдруг пропал…

– Меня мутит от воспоминания…

– Будь мужчиной, Францихен! Мне не нужна цистерна, я хочу дотянуть до победы. А вот если ты пришлешь старому другу флягу…

– Ты всегда умел разжалобить, Ганс. Ладно, спроси у ребят. Не знаю, кто пойдет, но у кого-нибудь на поясе будет для тебя фляга.

– Я твой должник, Франц! Отбой.

Удивительное дело, все вокруг стало на место. И снег шуршит, как обычно, и тьма ночная не гуще других ночей. И вряд ли кто подкрадется к нему незаметно. Потому что и он сам для других незаметен. Ночь для всех одна. Отвлекли Ганс и Франц - и все стало на место.

Павел сидел неподвижно, прижимая трубку к уху плечом, не ощущая ни страха, ни тревоги, только зябкость и желание уснуть. Но спать нельзя.

Окно палаты, в которой лежал Василь, выходило на асфальтированный дворик, ограниченный кирпичной оштукатуренной стеной чуть выше человеческого роста. Летом по двору ветер гонял белые шары, скатанные из тополиного пуха; осенью разливались большие дождевые лужи - приходилось прокладывать дощатые мостки; зимой заваленная снегом стена становилась ниже - через нее можно было чуть ли не перешагнуть. А весной, когда улицы уже просыхали, отзвенев ручейками, под стеной еще лежал серый рыхлый снег. Он и нынче лежит, и от него тянет холодом.

Толик подтащил несколько ящиков, составил их пирамидой, чтобы добраться до Василева окна. Катерина помогала ему.

Несколько раненых сидели прямо посередине двора на таких же ящиках. Здесь светило солнце, парил нагретый асфальт, можно было расстегнуть ватники, а один поотчаянней вовсе снял ватник и рубаху и подставил весеннему солнцу белую спину.

– Эй, зря стараетесь! Нету вашего Василя в палате, - крикнул один из раненых, дядя Костя, у которого были перебинтованы обе руки.

– Как это нету? - обернулся Толик. - Был-был и нету?

– Увезли его.

– Куда увезли? - насторожился Толик.

– Известно, в операционную. Глаза разувать будут.

Катерина ойкнула.

– Чего ты пугаешься? - ласково сказал тот, что подставлял спину солнцу. - Это ж хорошо. Человек прозреть должен.

– Думаете, увидит? - с надеждой спросил Толик.

Раненые переглянулись.

– Думай не думай… - произнес дядя Костя. - Должен. Раз доктор сказал, то должен. Садись-ка вот и жди.

Толик подтащил два ящика, для себя и Катерины, сел.

– Садись, Катюня.

Возле стены Серый передними лапами разгребал снежную кучу. Замирал на мгновение, опускал голову, принюхивался и снова принимался разгребать.

– Видать, косточку почуял, - сказал дядя Костя.

– Ну и псина у тебя! - воскликнул раненый, возле которого на асфальте лежали костыли. - Такой и за глотку схватить может.

– Тебя схватишь, - засмеялся другой. - Ты сам кого хошь схватишь.

– Гитлера - схвачу, - отбрил владелец костылей.

Фамилия у него была интересная - Колечко. И пожалуй, не было никого в госпитале, кто не спел бы ему хоть разок: "Потеряла я колечко, а с колечком и любовь…" В ответ Колечко делал вид, что бросает в обидчика костыль, хотя нисколько не обижался. Обижался он только на собственную судьбу. Это надо ж! Ну хоть бы огнестрельная рана или там осколками. А то с крыши упал! С самого первого дня в боях. Пули - мимо, словно кругом облетали, как завороженного. Он и не верил в пулю. Не отлил еще для него Гитлер! А тут бой на улице. Из-за угла носа не высунешь. Фрицы засели на крыше с пулеметом.

– Разрешите, товарищ командир, я их оттуда турну?

Покусал командир зубами свой рыжий ус.

– Давай, Колечко. Выручай.

А из-за угла не высунься, поливают фрицы! Они ж не знают, что его пуля не берет, убить могут ненароком.

Тогда вышиб Колечко прикладом стекло в окне и влез в чью-то квартиру. Стол стоит, диван, буфет. Фото на стене висят, да рассматривать времени нет. Попал в коридор. А там на полу женщина сидит в зимнем пальто, вся платками укутанная, на голове - котелок чугунный, а к животу полотенцем большая чугунная сковорода привязана.

Колечко даже не удивился, некогда удивляться. Только спросил:

– Чего это вы, бабуся, обрядились?

– Так стреляют же! - ответила "бабуся" звонким девичьим голосом.

– Это точно! - подтвердил Колечко. - Где тут у вас выход во двор?

"Бабуся" поднялась с пола, взяла его за руку и, пригибаясь на всякий случай, провела за собой во тьму. Чего-то грохнулось, то ли таз, то ли корыто.

– Я вам стекло вышиб. Извиняйте. Вернусь - починю.

"Бабуся" вывела его на лестницу, пропахшую кошками.

– Эта дверь на двор.

– Спасибочки.

Колечко выглянул во двор. Пусто. Ринулся к подворотне. Теперь улицу перескочить. Фрицы на крыше противоположного дома. Эх, была не была! Выскочил на улицу и, петляя по-заячьи, рванул на ту сторону. Потом по лестнице вверх, по сбитым цементным ступеням. Этаж, второй, третий… Двери на чердак, верно, снарядом снесло. Во как разворочено!

Высунулся в чердачное окно. Вот они, голубчики. Двое. Устроились, гады! Поднял автомат. Жмет на спуск. Что за дьявольщина! Не стреляет. Патронов нет. Весь боезапас расстрелял!

А у этих есть! Вон, целый ящик рядом. Выскочил Колечко на крышу - и к пулеметчикам. Пулемет ногой шибанул. Фрицев схватил за шкирки, как щенков паршивых, приподнял - откуда и сила взялась! - толкнул вниз. Один успел за Колечко ухватиться. И пришлось Колечко вместе с фрицами вниз с крыши лететь. Фрицы насмерть расшиблись. А Колечко ноги вот сломал. Обидно.

– И Серый Гитлера за глотку схватит, - сказал Толик и крикнул собаке: - Гитлер капут!

Гав-гав, - свирепо откликнулся Серый.

Раненые засмеялись.

– Собака, а соображает, - сказал дядя Костя одобрительно. - Ну-ка, Толик, сверни-ка мне. Кисет в кармане.

Толик достал из кармана дяди Костиного ватника затейливо расшитый цветными нитками кожаный кисет. В нем лежали аккуратно сложенный газетный лист, коробок спичек и крупнорезанная темно-зеленая махорка. Ловко свернул длинный фунтик из кусочка газеты, сломал его пополам, насыпал махорки, сунул в приоткрытый дяди Костин рот. Чиркнул спичку. Дядя Костя зажал "козью ножку" меж перебинтованных рук. Он был танкистом. В танк ударил фашистский снаряд. Танк загорелся. Открыли нижний люк. Командир приказал уходить, а сам прилип к пушке, завертел башней, потому что к горящему танку полным ходом шли два танка противника, а за ними бежали автоматчики. И никто не покинул машину, не оставил командира. Стреляли, пока задыхаться не начали. Один немецкий танк завертелся на месте, теряя гусеницу. Второй тоже остановился и задымил. Автоматчики повернули назад.

Уж как дядя Костя оказался на земле возле танка, вытащил его кто или сам выполз, он не помнил. Рядом лежал водитель, уже мертвый, обгорелый до неузнаваемости. А командир так и остался у орудия. Навечно.

Дядя Костя выжил. "Против закона природы", - сказал врач. Днем это был общительный добрый человек, а по ночам стонал и скрипел зубами. Видно, долго еще будет задыхаться дядя Костя в синем дыму горящего танка.

В двери, ведущей со двора на кухню, появилась Злата в белом халате и стоптанных туфлях на босу ногу. Волосы прихвачены белой косынкой.

Раненые примолкли. И Злата стояла молча, на бледном усталом лице синели глаза. Катерина бросилась к ней, прижалась. Злата погладила ее плечи.

– Ты что, Злата? - тихо спросил Толик.

Злата всхлипнула и отвернулась, прижалась лбом к притолоке.

• Предыдущая
• 22/40
• Следующая