За веру, царя и социалистическое отечество - Чадович Николай Трофимович - Страница 51

• Предыдущая
• 51/88
• Следующая

– Тогда через час спускайся в парк. Там тебя будет ожидать преданный мне человек. Можешь во всем полагаться на него, брат Рыцарь.

– С этой минуты я для тебя вновь Иван Барков, срамослов и выпивоха, по недомыслию связавшийся с бунтовщиками. Договорились?

– Да, – не очень уверенно кивнул Новиков, до этого взиравший на Баркова с собачьей преданностью.

– Не знаю, как ты обойдешься с Радищевым, но при случае передай ему пару куплетов моего сочинения:

– Узнаю Ивана Баркова! – с облегчением вздохнул Новиков. – Жив курилка…

За последние годы Баркову случалось бывать в разных передрягах, но все как-то больше на суше, а тут вот сподобилось на пару с флегматичным чухонцем плыть по морю на утлом ялике – да еще глухой ночью, в зазимки, при изрядном волнении.

– А как быть, если вдруг перевернемся? – поинтересовался Барков, уже насквозь промокший от брызг, буквально захлестывавших ялик. – Нигде ни огонька. Даже неизвестно, в какую сторону плыть.

– Плыть никуда не надо, – спокойно ответил гребец. – Надо скорей идти на дно. Зачем зря мучиться?

– Спасибо за совет… Скажи, а как ты сам дорогу в море находишь? Без звезд, без компаса, без маяков…

– А как кошка находит дорогу домой?

– То кошка…

– Я рыбак в десятом поколении. Надо будет, в Швецию тебя доставлю.

– На веслах?

– Зачем на веслах… Минуем Котлин, я парус поставлю. Ветер ловить будем.

– Нет, в Швецию мне пока не надо.

Очередная волна перекатилась через ялик, и гребец, фыркнув, как морж, попросил:

– Бери ковш, вычерпывай воду. Если, конечно, жить хочешь.

– Не сказать, что очень сильно хочу. Да дела неотложные подоспели. Надо как-то с ними расплеваться… – Барков пошарил по днищу ялика, где все, что попадалось под руку, было холодное, осклизлое, рождавшее неприятные ассоциации с подводным царством, русалками, водяными и утопленниками.

Ковш в конце концов нашелся, но такой мелкий, что собаку не напоишь.

– Ты часом петь не умеешь? – спросил Барков, вспомнив почему-то былину о первом русском мореходе, безо всякого ущерба для себя частенько посещавшем дно морское.

– Петь в море – плохая привычка. Горло можно простудить.

– Жалко… А вот когда Садко по морю-окияну плавал, так завсегда пел и на гуслях себе подыгрывал. Чем нередко и спасался от всякой нечисти.

– Про Садко я слышал. Давным-давно он сюда из Новгорода наведывался. Обирал всех подряд. Совести не имел. Зато рассказывать небылицы был горазд. Старики наши до сих пор говорят: «Врет, как Садко».

– Интересно… А про Добрыню ваши старики ничего не говорят? Он ведь тоже из Новгорода. Рядышком с вами жил.

– Хорошего не говорят. А брань зачем слушать… Когда назад вернешься, попроси старух спеть тебе про злодея Едрыню Никахайнена, всячески мешавшего богам поддерживать в мире порядок и равновесие. Это и есть ваш Добрыня.

– Не ожидал даже, – огорчился Барков. – Впрочем, вы, чухонцы, все извращаете. Зачем нашу речку Обжору переименовали в Ижору. А Невагу[65] в Неву? Вот подожди, скоро отобьем у шведов всю Финляндию, так и с географией разберемся.

– Зря, – возразил гребец. – Пусть хоть какая-то память о пропавших народах останется. Где она, чудь? Нету. А Чудское озеро есть.

Ялик взлетел на гребень особо крутой волны, наверное, дошедшей сюда аж от берегов Готланда, и где-то далеко впереди мелькнула тусклая искорка – клотиковый фонарь военного бота «Дедал», на котором содержалась под стражей свергнутая императрица.

– А ведь матушка Екатерина малейшей качки терпеть не могла, – посочувствовал Барков. – Ее даже в тарантасе на английских рессорах тошнило.

– Кушала много, потому и тошнило, – буркнул гребец. – Теперь кушает мало, и тошнить ее перестало…

Когда до бота осталось всего ничего, от силы пара кабельтовых, гребец передал весла Баркову, а сам взялся за сигнальный фонарь. Чужаков к плавучей тюрьме если и подпускали, то лишь для того, чтобы в упор расстрелять из пушки.

Вскоре ялик благополучно пришвартовался к борту бота, который то возносился вверх, то проваливался почти до одного уровня с яликом. С палубы бросили веревочный трап и несколько соленых словечек.

Когда проверка полномочий гостя завершилась, на что хватило простого обмена паролями, Барков спросил у вахтенного помощника:

– Небось почивает ваша узница?

– Никак нет, – ответил мичман, закутанный в непромокаемый плащ. – Недавно наши матросы для нее плясали и на ложках били. А сейчас она пунша себе потребовала.

– Не обижаете, значит…

– Не смеем. Какая ни есть, а помазанница божья.

С мостка зло молвил рулевой:

– Хоть и помазанница, а все одно баба. Не видать нам через нее ни удачи, ни родного берега, ни малых детушек.

Как отметил про себя Барков, старательно высматривающий в темноте наиболее удобные пути для абордажной атаки, в его словах был несомненный резон.

– Спускайтесь к ней сами, – сказал мичман. – Только сначала постучитесь. А то матушка сильно швыряется, если не в духе.

– Чем швыряется?

– Да чем ни попадя! Кружками, подсвечниками, туфлями, чернильницей. Вчерась в меня своей собачонкой запустила. Характер тот еще. Не венценосная особа, а прямо чумичка какая-то.

В каюту вел крутой трап, на восьми ступеньках которого Барков споткнулся раз десять – очень уж качало бот, причем не только с носа на корму, но и с борта на борт. Можно было представить себе, каких моральных и физических сил стоит матушке-императрице каждый поход в гальюн, по морской традиции расположенный чуть ли не над самым форштевнем корабля.

Потирая свеженабитые шишки, Барков деликатно постучался в узкую палисандровую дверь, из-под которой пробивалась узкая полоска света.

– Кто там опять? – весьма недружелюбно осведомилась узница, немецкий акцент которой с годами не пропал, а, наоборот, даже усилился, став каким-то утрированным, почти нарочитым.

– Гости к вам, Екатерина Алексеевна. Из Санкт-Петербурга по срочному делу, – вежливо доложил Барков.

– С петлей или с кинжалом? – похоже, что присутствия духа императрица отнюдь не утратила.

– С добрыми вестями.

– Мор на моих супостатов напал? Али они друг дружке глотки перегрызли?

– Не совсем так. Но вы, смею надеяться, разочарованы не будете.

– Входи, ежели не врешь. Я нынче не запираюсь. Меня не то что короны, а даже крючка дверного лишили.

В каюте, имевшей одно крохотное оконце, горел масляный фонарь, забранный в решетку. Екатерина, укрывшись шалью, полулежала на диванчике, коротком и узком, как и все здесь.

А ведь прежде она на этот кургузый диванчик и присесть не смогла бы. Бывали случаи, когда при посещении древних монастырей для императрицы проламывали в стене особый вход. Знать, заключение хоть в чем-то пошло ей на пользу – пуда полтора из привычных восьми пропало.

На полу лежала внушительная груда книг, переплетенных в красный сафьян, – энциклопедия Дени Дидро, преподнесенная императрице самим автором. У изголовья стояла трость, размерами весьма напоминавшая петровскую – ту самую, которой великий реформатор лечил своих нерадивых питомцев от корыстолюбия, самодурства, пьянства и прочих хворей, так свойственных российской администрации.

– Кто же ты такой, сударь, будешь? – Екатерина приставила к глазам лорнетку. – Вроде бы мне твоя особа не знакома.

– Не имел чести быть представлен вам прежде, – как всякому воспитанному кавалеру, Баркову полагалось стоять перед венценосной особой навытяжку, но, пытаясь сохранить равновесие, он все время выделывал ногами какие-то замысловатые коленца, отдаленно напоминавшие гопак. – Зовут меня Иван Семенович Барков. Происхожу из духовного звания. Некоторое время подвизался в академической канцелярии.

• Предыдущая
• 51/88
• Следующая