Спецпохороны в полночь: Записки «печальных дел мастера» - "Novela" - Страница 1

Перед вами довольно неожиданная книга, читатель. Даже в наши дни, когда пишут, говорят, снимают, показывают все и вся и обо всех, о ком угодно, — даже в этих условиях данная книга звучит весьма оригинально. Один ее автор — Лилия Беляева — известная писательница, публицист, общественный деятель спрашивает и комментирует, а другой, — прямо скажем, основной автор и собственно сам изначальная причина идеи такой книги — Лев Наумович Качер — рассказывает, вспоминает, объясняет, как приходилось ему в своей жизни, по долгу, как говорится, службы, заниматься “спецпохоронами“ — и в полночь, и утром, и средь бела дня…

Эти истории касаются главным образом писателей, артистов, деятелей искусства, представителей нашей художественной интеллигенции, естественно тех, кого уже нет с нами. Авторы подходят к своим героям с весьма неожиданной, можно даже сказать, с обратной стороны. Но как ни обычен и одинаков, казалось бы, обряд венчания со смертью, он оказывается столь же индивидуален, оригинален, а часто и парадоксален, и смешон, и грустен, как и сам “виновник“ и его окружение. То есть, все равно каждый раз это происходит все же в соответствии с натурой усопшего, нравами и порядками времени. Здесь и случаи, и случайности, и парадоксы, но все же главное здесь — все та же наша жизнь, наше время, наши нравы.

Эти записки, несомненно, любопытно прочесть, — тем более тем, кто живо интересуется писателями, их жизнью, работой, “случаями из жизни“, так что картина — вот пожалуйста — пополнится еще и случаями из смерти, если позволено будет так сказать. И все же одно замечание (или предостережение), читатель: здесь вы увидите неожиданно много критики и даже язвительности в адрес несчастных усопших и не столь уж счастливых живых. И поэтому мне хочется предуведомить и предостеречь вас в начале этой книги: не будьте слишком строги, не забывайте ни на миг, о каких временах идет речь, о том, как всем нам было трудно, а уж тем более тем, кто больше понимал, больше видел, более страдал от увиденного, да еще обязан был величать и возвеличивать ярмо на своем же хребте. Сегодня мы и смеемся и плачем, но давайте будем еще и милостивы к падшим. В этой странной, может быть, в каком-то смысле книге, в лучших ее страницах есть и подлинное уважение к несчастным нашим писателям, и подлинная боль — я надеюсь, читатель, вы это услышите.

Мы все вместе, пусть и самыми разными путями, должны вернуть уважение к званию писателя, к его делу, к его жизни; просто к пониманию того, что такое есть писатель, чем он занимается и чем положено, должно ему заниматься, и как именно, весь его век, от первого шага до последнего, когда он уже движется не своими ногами, а ногами вперед.

Кто-то говорил: хочешь узнать, какою будет жизнь после твоей смерти?.. Посмотри, какова она после смерти твоего товарища.

Будем учиться милосердию и милости.

На этом я остановлюсь и передам слово авторам.

Мих. Рощин

Согласитесь, для того чтобы понять, как мы живем, от чего шли и к чему пришли, маловато одних событий, связанных с нашими повседневными, привычными радостями и печалями, надеждами и разочарованиями. Простите, но ведь и умираем мы, "согласно предрассудкам своего времени", если включить в понятие "смерть" и обряд похорон.

Но над этим как-то мало задумываешься в молодости, когда при тебе в целости и сохранности это прелестное, неиссякаемое ощущение бесконечности собственной жизни. И если вдруг узнаешь, что где-то кто-то умер, погиб… тень этого события почти не задевает струн твоей души: "Ах, как жаль, но ведь это не со мной…"

Откуда мы с вами? Да оттуда, с того "райского" острова, где не было принято сосредоточиваться мыслью и чувством на печалях рода человеческого, тем более всерьез, а не театрально-условно размышлять о смерти. Нас все больше вовлекали в бег "от победы к победе", в коллективный ажиотаж с бурными аплодисментами то по поводу "исторического доклада нашего дорогого…" очередного вождя, то в связи с очередным "бумажным" достижением. Мы просто обязаны были быть "лучшими в мире", на которых "равняется все прогрессивное человечество".

Ну а раз так, то что особо переживать и стесняться! Зачем задумываться над концом, если не это самое главное! И тем более внимать крикам-рыданиям всяких малосознательных старух! О чем, о чем они там?

— Родненькие, не троньте наше кладбище! Мы здесь век своих хороним! Здесь косточки наших дедов-прадедов лежат!

— Бабули! Ну как же вы не понимаете? Это место по проекту уже под новым кварталом числится. Подумаешь, могилки! Мертвым все равно, а живым людям жить надо с удобствами.

Мертвым все равно? Как хорошо, как восхитительно, стало быть, числиться атеистом и праведником от инструкции! Душа не мается, не трепещет отзывчиво даже вблизи святого слова — "кладбище"… "Передовики производства" страху не имут, ибо приучены числить в истинных добродетелях лишь свои "производственные достижения". Всечеловеческая заповедь "Помни о смерти!" неугомонных, вечных "строителей коммунизма" как-то не касалась. Помни о смерти, чтобы ценить данную тебе жизнь и быть более терпимым в отношениях с другими и более требовательным к себе…

… Сколько же раз я встречала в фойе нашего московского Дома литераторов эту фигуру, этот взгляд. И всегда, и непременно — мимо, мимо… Уверена, как и большинство. Откуда-то, как-то знала — "это Он!" Есть знания, которые висят в воздухе, почти не оформляясь словесно. Это — из их числа. Если же расшифровать, то выйдет слишком прямо, резко и ударит по тебе, точнее — и по тебе тоже: "Это Лев Наумович Качер, который по должности хоронит всех нас."

И однажды, в тишайший теплый крымский вечер, когда из-за моря, мурлыкающего у ног, поднималась огромная розовая луна, мы, несколько писателей, созерцавшие со сладкой дрожью сердца это величавое восхождение, внезапно и разом ахнули обреченно и потупили взоры. Казалось, пошатнулось мироздание, луна канула с макушкой в лиловый мрак… А это всего-навсего промельк знакомого орлиного носа, особенно черный на ярко-розовом, лунном… А это наш "похоронщик", мерным шагом гуляющий мимо и вдаль, всего-то навсего! Но как хрупка и трепетна и одновременно деспотична человеческая душа!

Радость бытия исчезла, рассеялась… Пошли прочь, спать, читать, писать, если будет писаться… после такой ненужной, пугающей встречи…

А что если взять у него интервью? Эта мысль возникла у меня недавно, в самые, что называется, "смутные дни", когда Москва, едва вдохнув воздух свободы от всеуказующего перста бюрократии — тотчас провалилась в яму оголтелой вседозволенности и "продажи товаров по паспортам".

Ох уж это застенчиво анекдотичное, бесконечно унизительное перечисление "чего и сколько в одни руки": "бюстгальтер — 1, колготки — 2" и т. п. Смеяться? Плакать? А что потом, потом, потом, потом?

То есть опять, да простится мне, с некоей корыстной мыслью подошла я ко Льву Наумовичу… Что ж особого — в наше время массовой растерянности, психозов, полного неверия в лучезарность завтрашнего дня трудно человеку с его вековечным, отроду данным одиночеством, каждому хочется все-таки сыскать в мире некий утешительный знак, некий повод для бега от себя. Вон ведь нынче в какой чести и НЛО, и астролога, и экстрасенсы, и всякий намек на иррациональность, непознанную чертовщину!

Конечно, это несколько странно — к "похоронщику" за утешением, не правда ли? Но ведь сама жажда познания, готовность рисковать неустойчивым внутренним равновесием — это ведь тоже в противоречивой природе человека. Это нечто близкое к желанию ребенка все-таки, несмотря на подступающий ужас, — открыть темную комнату, проникнуть в тайну звуков…