Земля, до восстребования - Воробьев Евгений Захарович - Страница 123
- Предыдущая
- 123/168
- Следующая
- Лучше подумаем, как отомстить Кактусу, - предложил Марьяни.
Они посоветовались с надежным парнем Поластро и вынесли Кактусу приговор: когда каторжников в следующий раз поведут купаться, Кактуса столкнут со скалы в пропасть. Разве не мог он поскользнуться на камне, отшлифованном ветрами?
Но Кактус почуял недоброе, потому что вдруг притворно охромел и из тюрьмы никуда не выходил.
Никто не прощал подлеца, хотя уже давно уехала с острова красивая печальная вдова с дочерьми, уже давно на тюремном кладбище покоился под своим каторжным номером ее возлюбленный. Беппо похоронили с руками, связанными полотенцем, как с вечными наручниками.
Беппо был родом из Венеции, и, может быть, поэтому Этьену вспомнилась последняя поездка туда. Гондольер привез его на небольшой остров, куда сами итальянцы ездят редко, а туристы непременно читают надпись на воротах кладбищенской ограды: "Кто вы есть - мы были, кто мы суть - вы будете. Мы были такими, как вы, вы будете такими, как мы".
102
Есть в тюрьме своя граница, за которой заключение переходит в медленную казнь.
Наступили дни, когда узником Чинкванто Чинкве овладело полное безразличие, когда равнодушие к жизни, а вернее сказать - к смерти, стало его обычным состоянием. Уже не волновал вопрос, сколько он еще протянет год, месяц или день. Все стало для него безразлично, даже - где и как умереть: то ли в камере при свете фонаря, на глазах врача и капеллана Аньелло, то ли ночью, в черном одиночестве. Иногда ему казалось, что жизнь потухла, а в его теле теплится лишь отражение жизни - она воспроизводится по памяти или по книгам, которые Чинкванто Чинкве берет в тюремной библиотеке у капеллана, или по воспоминаниям других заключенных, чаще всего Марьяни.
Его собственные воспоминания становились все более шаткими, смутными, обрывочными.
Кому нужна постылая, оскорбительная, бесполезная жизнь? Ему такая жизнь ни к чему.
На днях в разговоре с Марьяни вспомнилось старое философское изречение, слышанное на воле и прозвучавшее тогда как острота:
- Что такое жизнь? В сущности, жизнь - ожидание смерти. Помните, Марьяни? Когда ваш Данте увидел в сумрачном лесу молчаливого Вергилия и попросил о спасении, тот ответил: "Не человек; я был им..."
Когда Этьена привезли на Санто-Стефано, он не видел никакой разницы между приговором на двенадцать, на тридцать лет и пожизненным заключением, потому что и то и другое воспринимал как разлуку с жизнью. А оказывается, есть разница, и весьма существенная! На сидящих бессрочно никакая амнистия не распространяется, и, только отсидев двадцать лет на каторге, можно подавать прошение о помиловании, а раньше и прошения такого не примут. Мысль о вечной каторге могла привести к сумасшествию, если бы Этьен не вселил в себя надежду на будущее. Но неутешительные вести с Восточного фронта летом 1942 года омрачали его надежду. Покинет ли он когда-нибудь стены, полонившие его? Расстанется ли с темнотой, обступающей его со всех сторон после захода солнца? Ни свечи, ни коптилок. Даже не верится, что у него вызывала раздражение электрическая лампочка в шесть свечей, не угасавшая в Кастельфранко.
Когда-то старший брат рассказывал про узника Шлиссельбурга, польского повстанца. Он просидел там в Светличной башне, забытый богом и людьми, без малого пятьдесят лет и потерял счет годам, а не только месяцам и дням. Ну, а если Чинкванто Чинкве еще помнит, какой сейчас год после рождества Христова, - разве это свидетельствует о том, что он человек, а не ходячий труп под номером, тень прошлого? День за днем в глухой нежити...
Капеллан Аньелло рассказывал, что каторжники Санто-Стефано до 1895 года волочили на ноге ядро, весившее, не считая цепи, пять килограммов. С каждым годом каторги цепь, которой ядро было приковано к ноге, укорачивалась на одно звено. Каждый год - звено, год - звено, год звено...
"Он хоть видел, что срок уменьшается, - подумал Этьен о своем далеком предшественнике, который, может, сидел в этой камере. - Да, цепь становилась легче. Но и сил с каждым годом оставалось меньше! Силы уходили быстрее, чем укорачивалась цепь, так что облегчения каторжное правило не приносило..."
На каком звене замкнется его жизнь, какое звено в цепи его несчастий и бед станет могильным?
Почему его сослали именно сюда, на этот "остров дьявола"? Никто из фашистских главарей никогда не был на Санто-Стефано. Это место известно им только потому, что считается самым тяжелым для жизни.
Рассудком он понимал, что безразличие - паралич души, смерть заживо, и если примириться с равнодушием, бездействием мысли и чувств, настанет такой момент, когда они атрофируются вовсе. И если вдруг придет свобода, он встретит ее погасшим взглядом, высохшей до дна душой, растраченной без остатка надеждой, склерозом памяти, амортизацией сердца, забвением любви...
Прежде юмор помогал ему переносить страдания и невзгоды.
Неужто лишился чувства юмора? Утратил склонность к иронии?
Он стал мрачен, его психика не подчинялась самоконтролю.
У него испортилось настроение, когда он заметил, как сильно обветшала его тюремная одежда, особенно куртка - на воротнике, на обшлагах, возле петель, на локтях. Потом куртку заменили новой, но пришло ощущение, что он стареет еще быстрее каторжного одеяния.
Когда-то у него, как у большинства людей, существовало еще и "галантерейное" отношение к своему собственному телу. Он помнил, что ботинки носил 42-го размера, воротнички рубах 41-го, костюм - размер 52 (3-й рост), галоши - номер 11, перчатки - девять с половиной, и так далее. Но все это давным-давно не играет никакой роли.
Важен только вес собственного тела, а вес идет на убыль.
Сам он идет на убыль, жизнь становится короче, а воспоминания при этом делаются все длиннее. Он шагает, шагает по своей камере, как бы пытаясь шагами измерить воспоминания, и все новые подробности подбирает за собой память. Казалось бы, годы тюрьмы, каторги должны были заслонить дни следствия, суд, пребывание в "Реджина чели", но первые месяцы по-прежнему не тускнеют в памяти, они - как переход в загробную жизнь.
Все вокруг так безнадежно, удручающе. Как набраться мужества и прожить еще один день?
Пришел день отчаяния, когда Чинкванто Чинкве отказался выйти на прогулку.
С Восточного фронта продолжали поступать невеселые новости, в фронтовых сводках мелькали названия городов в предгорьях Кавказа, в Поволжье, и каждый сданный гитлеровцам город увеличивал срок его бессрочной каторги.
103
В то утро он лежал в тупом отчаянии. Но тут произошло событие, которое потрясло всю тюрьму и привело узника Чинкванто Чинкве в состояние крайнего возбуждения.
Топали сапожищами стражники, звал кого-то на помощь дежурный надзиратель, кто-то кого-то послал за врачом, затем послышался голос самого капо диретторе.
В первом этаже, под камерой Лючетти, нашли мертвым заключенного номер 42, иначе говоря - Куаранта Дуэ. Родом он из Триеста, по национальности не то македонец, не то хорват, не то цыган, а присужден к бессрочной каторге за убийство. Переправлял контрабандой через границу краденых лошадей, пограничники пытались его задержать, и в перестрелке он застрелил троих.
Подошли минуты утренней уборки. Каждый выливал свою парашу в зловонную бочку, которую проносили по коридору.
Дежурные каторжники дошли до камеры, где сидел Куаранта Дуэ, открыли со стуком первую дверь. Он не откликнулся. Открыли дверь-решетку и крикнули:
- Эй, Куаранта Дуэ! Парашу!
Каторжники держали бочку за длинные ручки. Ну что он там замешкался? Раздраженный надзиратель вошел в камеру. Куаранта Дуэ лежит. Подошел к койке - тот мертв. Надзиратель снял шапку, вышел, запер дверь камеры и побежал к начальству. Пришли капо гвардиа, капеллан, тюремный врач.
- А на вид был такой здоровый парень этот самый Куаранта Дуэ, удивлялся врач.
Куаранта Дуэ лежал на боку, отвернувшись к стене. Врач приблизился к койке, положил руку на лоб - холодный. Но фельдшер, прибежавший вслед за врачом, отбросил одеяло...
- Предыдущая
- 123/168
- Следующая
