Земля, до восстребования - Воробьев Евгений Захарович - Страница 143

• Предыдущая
• 143/168
• Следующая

Яковлев, Яковлев, Яковлев...

Яков!

Яков Никитич!

Яков Никитич Старостин!

На первом же аппеле он берется объяснить эсэсовцам что запись в их списке арестантов - ошибочная. Не Яковлев он вовсе, а Яков, Яков Старостин! Поправка должна выглядеть вполне правдоподобной: арестант уточняет данные о себе, боится, что его след безнадежно затеряется.

Итак, Яков Никитич Старостин. Вот чью биографию Этьен знает во всех сокровенных подробностях, начиная с той поры, когда воевали с Колчаком, и позже, когда Старостины приютили его и Надю в своей московской квартирке и кончая тем днем, когда вместе ужинали накануне отъезда Этьена в последнюю заграничную командировку.

Остаток ночи Этьен провел без сна, а утром, на полустанке, как и предсказывали, всех выгнали из вагона и провели очередной аппель.

В своих ребятах Шостак не сомневался. Этьен побаивался, как бы бородатый капрал, при его итальянской экспансивности, не удивился вслух маскараду. Но капрал стоял на другом конце шеренги и ничего не заметил.

Эсэсовец пролаял фамилию "Якофлефф". Этьен извинился и вежливо поправил немца: это имя у него Яков, а фамилия Старостин. Объяснялся Этьен на прекрасном немецком языке, эсэсовец сразу стал внимательнее и сделал уточнение.

- В списке не указано ваше воинское звание, - сказал эсэсовец.

- Оно вас интересует? - спросил Этьен равнодушным тоном.

- Яволь!

- Полковник.

- Яволь, оберст! - эсэсовец сделал в списке еще одну поправку.

И в самом деле, ну откуда у рядового русского взялось бы такое безукоризненное немецкое произношение?

С этой самой минуты, вслед за бойцом Яковлевым, закончил свое существование и коммерсант Конрад Кертнер. А мастер по медницкому делу Яков Никитич Старостин внезапно оказался в плену.

119

Здравствуй, мой милый Яков Никитич! Сколько лет не виделись с тобой, старый друг? Зато теперь будем неразлучны.

Когда-то они оказались соседями по вагону. Нет, они не были попутчиками. Оба жили в вагоне, загнанном в дальний тупик станции Самара-товарная. Купе общего вагона были затянуты ситцевыми занавесками, за ними ютились семьи, жили тесно, спали и на третьих полках. К Старостину тогда приехала из Москвы Зина с семилетней дочкой Раей.

По инвалидности тот вагон третьего класса давно перешел на оседлый образ жизни. В тупике, где стоял вагон, рельсы выстлало ржавчиной. Летом на крыше вагона зеленела трава. Женщины сушили белье на веревке, протянутой вдоль вагона, а дети привыкли играть рядом с рельсами и, как дети путевых обходчиков, не обращали внимания на проходящие поезда. А то еще играли на задворках депо, где стояли мертвые паровозы, на них лежал нетронутый снег. Паровозы с потушенными топками - как мертвецы, на чьих лицах не тают снежинки.

В неподвижном зеленом вагоне жили сотрудники политотдела и чекисты Самаро-Златоустовской железной дороги. Восточный фронт отступил уже далеко. Но по эту сторону фронта было еще неспокойно - белые офицеры, кулаки, меньшевики, эсэры, анархисты устраивали заговоры, готовили восстание, подбивали машинистов, кондукторов на забастовку, на саботаж.

Молоденького Маневича направили на железную дорогу и вручили мандат длиной в аршин: "Предъявителю сего разрешается ездить в штабных, воинских, санитарных, продовольственных, пассажирских, товарных и всех иных поездах, а также на паровозах и бронеплощадках..."

Знакомство с Яковом Никитичем началось, когда Маневич был командиром бронепоезда. Он уже не первый год защищал советскую власть с оружием в руках. Когда же Маневича назначили начальником райполитотдела, знакомство перешло в дружбу. Не одну ночь они проговорили, лежа на соседних полках. По вагону гулял ледяной сквозняк. Уже пожгли все противоснежные щиты, стоявшие поблизости.

Старостин, присланный из Москвы по партийной разверстке, рассказывал о Ленине, которого несколько раз видел и слышал. А Маневич последний раз видел Ленина на вокзале в Цюрихе. По перрону бегал озабоченный Платтен время прощаться и занимать места в вагоне. Поезд тронулся, провожающие и отъезжающие запели "Интернационал". Братья Маневичи тоже пели гимн, стоя на перроне, уже не вспомнить сейчас - по-немецки или по-французски. Судя по фотографии в "Известиях", внешне Ленин не изменился за последние два года, только теперь на нем кепка, которой в Цюрихе он не носил.

То была первая фотография Ленина, которую напечатали после его ранения. Бойцы Железной дивизии послали телеграмму о взятии Симбирска и получили отверг от Ленина, еще не оправившегося от тяжелого ранения: "Взятие Симбирска - моего родного города - есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны". Старостин уверял, что это из Железной дивизии залетела к ним в стоячий вагон боевая песня: "За рану первую твою Симбирск отвоевали, клянемся за вторую рану - отобрать Самару".

Старостин рассказывал о своей жизни; невеселых воспоминаний было больше, чем радостных. Сызмальства батрачил. Подростком поступил на завод Дангауэра и Кайзера учеником по медницкому делу. Маневичу было семь лет от роду, когда Старостина выслали в административном порядке из Москвы. Паспорт отобрали и в полицейском управлении выдали карточку со штампом "неблагонадежный". К карточке приклеили фотографию, указали особые приметы. В полицейском участке их каждое утро заставляли молиться. "Читай молитву!" - командовал пристав, и все принимались бубнить "Отче наш", кто прилежно, а кто небрежно. Маневича и других политотдельцев особенно развеселил рассказ Старостина о том, что молитва, произносимая молодым медником Яковом, неизменно заканчивалась словами: "...и избави нас от легавого".

По годам Старостин мог быть Маневичу чуть ли не отцом, но держались они как братья. Старостин определился к Маневичу в инструкторы: "Ты грамотнее, лучше я в помощниках у тебя похожу". У Старостина побогаче житейский опыт, а Маневич - с образованием, и кругозор у него шире. Вместе они ходили на субботники и устраивали облавы на бандитов, которые разбивали и грабили товарные вагоны на сортировочной горке; вместе реквизировали излишки зерна у кулаков; вели заготовку сухарей для голодающих рабочих Москвы и Петрограда; собрали больше вагона пшеничной и ржаной муки.

Однажды Яков Никитич вернулся из командировки в Серноводск и Сургут в радостном возбуждении. Крестьяне рассказали Старостину, что в селе Михайловке не нуждаются в привозном дегте - "деготь из земли бьет". И телеги там не скрипят, и сбруя блестит, и мужички ходят в смазанных сапогах. Старостин не поленился, сходил в Михайловку. В каждом крестьянском дворе стоит про запас бочка с дегтем. Крестьяне жаловались, что весной деготь портит воду в колодце. Спустившись в лощинку, подошли к большой маслянистой луже. Старостин обмакнул палец, понюхал - нефть!

Возвратясь, он поделился новостью с Маневичем.

- Знаешь что, Яков Никитич? Пиши-ка письмо Ленину. Это ведь дело государственное!

Старостин написал письмо, и оно не затерялось.

Шел субботник, разгружали баржу с дровами, когда на пристань реки Самарки прибежала с газетой Рая:

- Папа, тут про тебя написано!

На радостях стали качать Старостина, а тот, подбрасываемый в воздух, кричал:

- Нефть покуда в земле прячется. Давайте лучше на дровишки поднажмем. Лева, останови их. Разобьют ведь!

Они обрадовались заметке в газете "Экономическая жизнь" и читали ее вслух не один раз. Первая нефть в Поволжье! Под заметкой напечатали сообщение инженера-геолога Чегодаева. По поручению редакции он побывал в Михайловке, там на самом деле обнаружено месторождение нефти.

Значит, Владимир Ильич переслал письмо в газету. Старостин и Маневич радовались так, словно волжская нефть уже бьет фонтаном.

В 1920 году друзья расстались, Маневич проводил Якова Никитича в Москву. Губком отозвал его на Казанскую железную дорогу, в главные паровозные мастерские.

От Старостина пришло письмо. 5 февраля он видел Ленина, который приехал к железнодорожникам, слушал его речь. Ленин сказал, что транспорт сейчас висит на волоске. А если остановятся поезда - погибнут пролетарские центры, так как нам труднее будет вести борьбу с голодом и холодом.

• Предыдущая
• 143/168
• Следующая