Земля, до восстребования - Воробьев Евгений Захарович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/168
• Следующая

- Тогда это не карета, а дормез. Так во Франции называли кареты в старину.

- Кажется, мой аэроплан построен на самой заре воздухоплавания.

- В "бреге" столько загадок, - продолжил Агирре, когда оба отсмеялись, - что можно сделаться мистиком. Вот одна загадка: между сиденьем пилота и наблюдателем, сидящим сзади, при полете возникает какое-то таинственное завихрение. Дурацкий сквозняк! Все, что в самолете плохо лежит, сносит и тащит к пилоту. Если займешь место наблюдателя - не вздумай помочиться в люк. Выкупаешь меня с головы до ног!.. Половина десятого утра - удобно?

Может, правда, возникнуть одно затруднение, Агирре заранее просит извинить за возможное опоздание. Пусть герр Кертнер не расценит это как небрежность. И Агирре весьма туманно намекнул на утреннее свидание завтра с одной севильянкой, - тут замешаны и женская честь, и мужское самолюбие, и еще кое-что...

Своего техника-моториста он предупредит о полете запиской. Нарочный на мотоцикле все время курсирует между "Кристиной" и Табладой. Комендант аэродрома и его командансия находятся за восточными воротами. А пропуск на имя герра Кертнера будет у дежурного капрала.

18

В Табладе, как на всех аэродромах, пахло бензином, а также касторовым маслом, разогретым асфальтом, сохнущей краской. Но здесь к непременным, так сказать профессиональным, запахам аэродрома примешивался аромат цветов, пахучих трав, плодов. Пчелы залетали к воротам ангара, на взлетную дорожку. Но рев моторов грубо заглушал их жужжание.

Аэродром - в излучине Гвадалквивира, а вся округа в цветниках, садах, плантациях. Они подступают вплотную к кромке аэродрома, и летное поле - в заплатах, полосах асфальта - выглядит чужеродным на благословенной и благодатной равнине.

Этьен ждал Агирре и был доволен, что тот запаздывает. Весьма кстати, что Арирре пришлось сегодня с утра решать вопросы женской чести и мужского самолюбия, потому что Этьен за этот час увидел вокруг себя немало любопытного, достойного фотопленки, иносказательных записей в блокноте, зарисовок, сделанных карандашом.

Приехал Этьен на аэродром даже несколько раньше, чем они условились. Пропуск он получил у дежурного капрала, а моториста Агирре сразу узнал по замасленным рукавам и такой же замасленной пилотке, - видимо, это интернациональная примета всех мотористов.

Вдвоем с мотористом осмотрели "новую новинку" - убирающееся шасси. Этьену нужно было запомнить все, что он увидел, и при этом скрыть от моториста, что все увиденное - ему в новинку.

Остроумное решение технической задачи было основано на комбинированном движении, требующем нескольких сочленений. И поскольку плоскость симметрии колеса при движении смещается, задача, которую решали конструкторы убирающегося шасси, относится к области геометрии трех измерений.

Ни один былой экзамен в воздушной академии по высшей математике не был таким трудным, как экзамен, который он держал в эти минуты, сидя под крылом "бреге"...

Они сделали все, что могли и сумели, чтобы трос не заедало. Но проверить себя и убедиться в полной исправности машины можно только в воздухе.

Моторист ушел в ангар, а Этьен лег под крылом "бреге" в душную, пыльную траву, спеша насладиться быстротечной тишиной аэродрома.

Ночной зефир струит эфир, бежит, шумит Гвадалквивир... Может, он где-то там и шумит, но до летного поля не доносится даже влажное дыхание реки. Здешняя поздняя осень может смело поспорить с подмосковным августом.

Он лежал с закрытыми глазами, и ему мерещился полевой аэродром в Подмосковье, к которому - как здесь сады - со всех сторон подступал лес. Там, на летном поле, трава давно пожелтела, пожухла, а на посадочную полосу уже не доносится грибное дыхание леса. Вечером лес виднеется не так отчетливо, он отступает от границ аэродрома. Прожекторов, как здесь, в Табладе, еще не завели, и над лугом стелется керосиновый чад. И стартовые огни, и ограничители, которые прошивают летное поле светящимися стежками, и большая буква "Т" на посадочной полосе - всюду фонари "летучая мышь". К сожалению, сверху их плохо видно, мешают крышки фонарей. Ночь напролет шли иногда занятия летчиков, наблюдателей. При свете карманного фонарика штурман Маневич делал поправки к расчетам и цементными бомбами поражал фанерные макеты, изображавшие колонну вражеских танков на шоссе. Кромешная тьма, только перед глазами мельтешат и мелко дрожат стрелки приборов, покрытые фосфором. Однако полет ощупью в темноте - вовсе не слепой полет, для которого нужна хитрая аппаратура... На рассвете керосиновые фонари гасят, последнюю копоть уносит предутренним ветерком, и, когда учлетов увозят с аэродрома, границы его видны из края в край, огражденные частоколом хвойного леса. Уже можно пересчитать все самолеты, совершившие посадку. Почему-то техникам выдавали тогда не маскировочные сети, а светлые чехлы, похожие на простыни. Чехлы сильно демаскировали аэродромы, и Этьен, лежа в душистой траве на берегу Гвадалквивира, запоздало раздражался, что наши самолеты не камуфлировали тогда, а кутали в светлые покрывала. И неуместно посыпали желтым песочком все дорожки. И расставляли на том аэродроме всевозможные яркие щиты и стенды, будто "наглядная агитация" рассчитана на противника, хотя бы и условного...

Еще два года назад Этьен получил задание из Центра. Старик просил его тогда сосредоточиться на изучении вопросов, связанных со слепыми полетами, инструментальным самолетовождением, а также полетом авиационного соединения в строю и в тумане.

"Вопросы чрезвычайно важные, и мы просим обратить на них самое серьезное внимание.

С т а р и к".

Каждое слово той шифрованной телеграммы отпечаталось в памяти, как боевой приказ.

Сегодня, как все последние дни, Этьен много думал о Старике. Может, потому, что оба они сейчас под испанским небом? Вот бы оказаться рядом со Стариком, увидеть его!

В последний раз они виделись в канун открытия Московского метрополитена. Над станцией "Красные ворота" светилась приземистая буква "М" и плакат: "Привет строителям метрополитена!"

Берзин и Этьен подъехали на "эмочке", предъявили пропуска милиционеру и вошли в вестибюль, который встретил их сырым запахом непросохшего бетона.

Этьен тоже был в форме, три шпалы на голубых петлицах, полковник, тогда еще не знали такого звания "подполковник".

Подошли к эскалатору, Старик ступил на него с неловкостью новичка. Над соседним неподвижным эскалатором двое парней подвешивали таблицу: "Стойте справа, проходите слева, на ступени не садиться, тростей, зонтов и чемоданов не ставить".

Парни засмеялись, глядя, как военный начальник едва не потерял равновесие и комично взмахнул руками. Старик и Этьен тоже засмеялись, оба были в отличном настроении. "Хочу показать европейцу наше метро, - сказал Старик, спускаясь по эскалатору. - Завтра на открытии будет чересчур для нас торжественно. Тебе спокойнее будет посмотреть без оркестра и без дипломатов..." Старик осторожно соступил с эскалатора, Этьен поддержал его под локоть. Они прошлись по пустой станции, с восхищением осматривая мраморные стены, вышли на перрон. Группа будущих дежурных в форменных красных фуражках, с дисками в руках отрабатывала команду: "Готов!" Инструктор кричал: "Повторить!" - и снова вздымались диски над головой, снова звучал разноголосый сигнал к отправлению будущих поездов. Подошел поезд. Старик и Этьен вошли в пустой вагон, с удовольствием сели на кожаную скамью. Прозвучала одинокая, уже неучебная команда: "Готов!" Поезд тронулся. И в пустом вагоне Старик поделился с Этьеном тревожными впечатлениями о только что прочитанной книге Гитлера "Майн кампф", полной явных и скрытых угроз в адрес Советской России. А Зорге сообщал, что японцы все воинственнее поглядывают на запад и тоже на Россию. "Вторая пятилетка, только становимся на ноги, - раздумчиво произнес Старик. Неужели наше Московское метро станет когда-нибудь бомбоубежищем?.."

Судьба разлучила их полтора года назад. Все это время Старик был заместителем Блюхера на Дальнем Востоке, а сейчас он - главный военный советник в Испании.

• Предыдущая
• 22/168
• Следующая