У истоков полифонического романа - Бондарев А. - Страница 6

Автор предоставляет персонажам неограниченную свободу самовыражения, но ни один из звучащих в романе голосов не наделяется безоговорочным авторитетом, не возвышается над другими и не подчиняет себе их. Критический голос автора сливается с голосом Узбека там, где герой недоумевает по поводу издержек французского абсолютизма, нелепостей социальных установлений и многообразных проявлений обыкновенной светской глупости. Но когда Узбек, обремененный заботами о своей чести, пытается аргументировать в защиту строгих порядков сераля, он превращается в пародийного героя.

Сочетая противоположные точки зрения, Монтескье выявляет относительность многих сложившихся представлений. Так, первый евнух, надзирающий за порядком в серале, завидует Ибби, сопровождающему Узбека, своего господина (письмо IX); между тем завидовать нечему, вынужденное путешествие напоминает изгнание: Заши сочувствует Узбеку, странствующему "по варварским землям", и тот же евнух в письме к Ярону не скрывает страха за путешественников, рискующих осквернить себя в странах, "обитаемых христианами, не знающими истинной веры". Сам Узбек, не чуждый религиозных сомнений, пытается разрешить их в беседе с муллой Мехеметом-Али, стражем трех гробниц, ответы которого изобличают в нем чванливого невежду.

Так развертывается ироничнейшая полемика с религиозной, национальной, моральной, политической ограниченностью, основывающейся на предвзятости, а не на спокойном и беспристрастном анализе явлений. Франция, обретающая возможность увидеть себя глазами Персии, так же как и Персия, осознающая себя в свете французской культуры, - в равной мере "экзотические" страны, жителям которых рано или поздно суждено признать над гобой власть Разума и Справедливости, а себя - частью мировой культуры. Узбек, Рика, Иббен и другие персы, решающие проблемы частной жизни, вынуждены выходить за ее пределы, вникая в вопросы религии, государственного и политического правления, юриспруденции, пенитенциарной системы, колонизации, свободы и необходимости, образования, полигамии и моногамии, рабства, безбрачия духовенства и т.п. Они вырастают в героев воспитательного, социально-психологического, философского романа, ибо убеждаются, что их частная жизнь самым непосредственным образом обусловлена жизнью общества и государства, других народов и в конечном счете - судьбой всего человечества.

Девять лет знакомства с европейской культурой не прошли для Узбека даром. Он пустился в странствия "по варварским землям" с намерением "познакомиться с западными науками", не помышляя об опасностях, способных поколебать привычные представления, а возвращается на родину подавленным и удрученным, одиноким и несчастным, запутавшимся в неразрешимых противоречиях. Большой мир предстал безграничным, сложным, далеко не однозначным явлением. Французский поэт и литературный критик Поль Валери чутко уловил эту существеннейшую интенцию "Персидских писем" "Заявляться к людям для того, чтобы внести путаницу в их мысли, вызвать замешательство, заставляя удивляться собственным привычкам, взглядам, казавшимся единственно верными - значит под личиной деланного или искреннего простодушия ставить их перед фактом относительности норм взрастившей их цивилизации, шаткости привычной веры в установленный порядок...".

Позднее в "Духе законов" (1748) Монтескье даст философское обоснование этому многообразию. Он покажет, что законы, формирующиеся на основе исторически сложившихся отношений между людьми, соответствуют "физическим свойствам страны, ее климату - холодному, жаркому или умеренному, качествам страны, ее положению, размерам, образу жизни ее народов земледельцев, охотников или пастухов, - степени свободы, допускаемой устройством государства, религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, нравам и обычаям".

Но если законы - явление объективное, то объективной следует также признать и самобытность любой культуры. Никому не дано считать свой жизненный уклад венцом творения, и даже национальная психология, предмет гордости французов и персов, христиан и мусульман, может быть постигнута, как таковая, лишь в соотнесенности с нравами и обычаями других народов.

Полифония, облекающаяся у Монтескье в форму эпистолярного жанра, реализуется в "Нескромных сокровищах" Дидро средствами гротеска, сочетая высокое с низким, трагическое с комическим, серьезное со смешным.

По свидетельству современников, Дидро написал "Нескромные сокровища" на одном дыхании, в полемическом задоре, намереваясь доказать мадам де Вандель, своей дочери, что сможет без труда в короткий срок набросать и выгодно пристроить фривольный роман в духе Крейбийона-сына. Дидро ориентировался на такие романы Крейбийона, как "Софа" (1742) и "Шумовка" (1743), породившие многочисленные более или менее удачные подражания. В этом жанре пробовали свои силы Луи де Каюзак, аббат Вуазенон, Дюкло, граф де Кейлюс и другие французские писатели XVIII в. Сложился даже своего рода стереотип построения фабулы и сюжета, обязательный к исполнению: в событиях, происходящих вдали от Европы, принимали деятельное участие добрые и злые гении, демоны, духи, феи, колдуны, волшебники. Нарочитая стилизация давала понять, что сказочная ирреальность обстановки не более чем декоративное обрамление, экзотическая оправа эротическому содержанию.

Сюжетной основой "Нескромных сокровищ" послужил роман "Нокрион" графа де Кейлюса, который, в свою очередь, заимствовал ее у старофранцузского фаблио, повествующего о некоем кавалере, обладавшем чудодейственным даром вызывать мужчин и женщин на откровения. Среди произведений классической литературы, оказавших непосредственное влияние на "Нескромные сокровища", следует назвать новеллистические сборники Дж.Боккаччо и М.Наваррской, которые Дидро хорошо знал и любил, роман Франсуа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль", "Опыты" Мишеля Монтеня. Ближайшими литературными предшественниками Дидро были Жан де Лабрюйер и Джонатан Свифт.

Дидро написал "Сокровища" в 35 лет, и хотя позднее корил себя за легкомыслие, "несерьезное" творение философа оказалось произведением, органично вписавшимся в сатирическую традицию французского Просвещения. Ведь и Вольтер, как известно, шутя создавал свои философские повести, тогда как сегодня они, пожалуй, - наиболее читаемое из всего многотомного наследия фернейского патриарха.