Пелагия и белый бульдог - Акунин Борис - Страница 21
- Предыдущая
- 21/58
- Следующая
– Что вы такое говорите! – вскричал Степан Трофимович осердясь. – Какие-то нелепые домыслы!
– Увы, не домыслы. – Владимир Львович принял вид строгий и, можно даже сказать, государственный. – Тихон Иеремеевич тут времени даром не терял, обзавелся своими людишками, в том числе и в самых отдаленных уездах. Так вот, осведомители доносят, что среди зытяцкой молодежи наблюдаются непонятное брожение и ажитация. Имеется сведение, что где-то в глухой чаще, на поляне, водружен истукан, изображающий бога Шишигу, и что туда-то и доставлены отсеченные головы.
– Браво! – Наина Георгиевна вдруг всплеснула руками и зааплодировала. Все смотрели на нее с недоумением. – Шишига и человеческие жертвоприношения – это просто гениально! Я знала, Владимир Львович, что не ошиблась в вас. Представляю, что за шум на всю Россию вы устроите из этой истории.
– Лестно слышать, – склонил голову Бубенцов, с некоторым удивлением встретив ее взгляд, внезапно сделавшийся из брезгливо-изумленного восторженным. – Скандал и в самом деле общегосударственного масштаба. Разгул самого дикого язычества – позор для европейской державы, а вина целиком и полностью лежит на местных властях, прежде всего церковных. Хорошо, что здесь как раз оказался я. Можете быть уверены, дамы и господа, что я досконально разберусь в этой истории, отыщу виновных и верну лесных дикарей в лоно церкви.
– Не сомневаюсь, – ухмыльнулся Поджио. – Ох и везучий же вы человек, господин Бубенцов. Такой счастливый билет вытянуть.
Но Владимир Львович, кажется, прочно вошел в образ государственного мужа и инквизитора – шутить он сейчас был не расположен.
– Напрасно комикуете, сударь, – строго сказал он. – Дело страшное и даже чудовищное. Мы не знаем, сколько таких безголовых лежит на дне рек и озер. Верно также и то, что будут новые жертвы. Нам уже известно от доверенных людей, как обставлен ритуал убийства. Ночью к одинокому путнику подкрадываются сзади служители Шишиги, накидывают на голову мешок, затягивают на шее веревку и волокут в кусты или иное укромное место, так что несчастный и крикнуть не может. Там отрезают голову, тело бросают в болото или в воду, а мешок с добычей относят на капище.
– Oh my God! – перекрестилась мисс Ригли.
– Надо непременно сыскать это капище и выписать ученых из Императорского этнографического общества, – с азартом предложил Кирилл Нифонтович. – Идолопоклонство с охотой за головами – это же редчайшее явление для наших широт!
– Ищем, – зловеще молвил Бубенцов. – И найдем. По телеграфу из Петербурга мною уже получены все необходимые полномочия.
– Помните? – снова невпопад воскликнула Наина Георгиевна. – Нет, помните у Лермонтова?
Господа, ну что вы такие скучные, господа? Смотрите, какая луна, сколько в ней таинственной, злой силы!
Пойдемте гулять в парк. Право, Владимир Львович, пойдемте!
Она вскочила и порывисто подбежала к Бубенцову, протягивая ему тонкую руку. Что-то с Наиной Георгиевной произошло, и, похоже, что-то очень хорошее – лицо ее сияло экстазом и счастьем, глаза сверкали искрами, точеные ноздри пылко раздувались. Внезапный порыв взбалмошной барышни никого особенно не удивил – видно, все привыкли к резким перепадам ее настроения.
– Можно и погулять, – благодушно произнес Краснов, поднимаясь. – Вот вам моя рука, мисс. – И предложил англичанке руку, галантно согнув ее калачом. – Только чур не бросать меня, а то налетят сзади и мешок на голову, ха-ха.
Наина Георгиевна всё стояла перед Владимиром Львовичем, протягивая ему руку, однако Бубенцов не делал встречного движения и только смотрел на красавицу снизу вверх спокойным и уверенным взглядом.
– Недосуг, Наина Георгиевна, – сказал он наконец ровным тоном. – Надо посидеть с тетенькой. И еще я намеревался перед сном составить памятную записку для полицейской охраны. Есть распоряжение из Петербурга приставить ко мне стражу. Дело-то нешуточное. Я уже и первую угрозу нынче получил, письменную – она к делу приложена.
Барышня ласково молвила ему:
– Ах, милый Владимир Львович, лучшая стражница – любовь. Вот кому надобно доверяться, а не полиции.
Если отказ Бубенцова и расстроил ее, то виду она не показала.
– Ну как хотите. – Кротко улыбнулась, повернулась к остальным мужчинам и уже иным голосом, повелительным, требовательным, провозгласила: – Идемте в парк. Только каждый сам по себе, чтобы страшней было, и станем перекликаться.
Она сбежала по ступенькам и растаяла в темноте. Ширяев, Поджио и Петр Георгиевич молча последовали за ней. Последний, правда, обернулся и спросил:
– А вы что же, сестра Пелагия? Идемте, вечер и вправду чудо.
– Нет, Петр Георгиевич, я тоже к вашей бабушке наведаюсь.
И пошла Пелагия следом за грозным инспектором, а на террасе, что минуту назад была полна людей, остался один Спасенный, накладывавший в вазочку малинового варенья.
– Завтра с утра вам станет гораздо лучше, тетенька, и мы поедем кататься, – тоном непререкаемой уверенности говорил Бубенцов, держа Марью Афанасьевну за запястье и глядя ей прямо в глаза. – Вот только сначала сделаем дельце со стряпчим. Это очень хорошо и правильно, что вы его вызвали. А то, право, стыд и смех – Дроздовку приживалке оставлять. Это все равно как если бы Елизавета Английская завещала корону придворной шутихе. Так, тетенька, не делают.
– А кому же завещать? Петьке с Наинкой? – едва слышно возразила Татищева. – Всё на ветер пустят. Продадут имение, и не приличному человеку, потому что у дворян нынче и денег нет, а какому-нибудь денежному мешку. Он парк выкорчует, в доме фабрику откроет. Джаннетка же ничего менять не станет, всё оставит как есть. Петру с Наиной будет денег давать, они ей как родные, а баловать не позволит.
– Королева Елизавета поступила иначе – сделала наследником Иакова Стюарта, хотя у нее имелись родственники и поближе, чем он. А всё потому, что заботилась о благе своего владения. Стюарт был муж истинно государственного ума. Королева могла быть уверена, что он не только сохранит, но и многократно укрепит ее державу. Знала она и то, что он, будучи бесконечно ей благодарен, восславит ее память и не обидит дорогих ее сердцу сподвижников.
Больше всего Пелагию поразило то, что Владимир Львович ничуть не стеснялся присутствием посторонних. Ну, Таня, допустим, дремала, обессиленно откинувшись на стуле – умаялась за день, но сама Пелагия сидела рядом, у самого подножия кровати, и нарочно стучала спицами как можно громче, чтобы бесстыдник пришел в чувство.
Какой там!
Бубенцов наклонился ближе, по-прежнему глядя Татищевой в глаза.
– Я-то ведь знаю, как увековечить вашу память. Вам не надгробье каррарского мрамора нужно и не часовня. Это всё мертвые камни. Вам же иной памятник потребен, живой и прекрасный, который распространится из Дроздовки по всей России, а потом и по всему миру. Кто продолжит ваше благородное и многотрудное дело по выведению белого бульдога? Ведь для них для всех это глупый каприз, нелепая причуда. Ваша мисс Ригли собак терпеть не может.
– Это правда, – проскрипела Марья Афанасьевна. – В прошлом году она даже посмела завести себе кота, но Загуляй с Закидаем разодрали его напополам.
– Вот видите. А я собачник с детства. У отца были превосходные борзые. Я, можно сказать, вырос на псарне. Нужно еще лет десять, чтобы от этого крепыша, – Владимир Львович потрепал за ухо Закусая, сладко сопевшего под боком у генеральши, – развернулась прочная, устойчивая порода. Назовут эту породу «татищевской», так что и сто, и двести лет спустя…
В этот миг Закусай, разбуженный прикосновением и сосредоточенно наблюдавший за рукой, что рассеянно теребила ему ухо, предпринял решительное действие – цапнул своими острыми, мелкими зубками холеный палец.
- Предыдущая
- 21/58
- Следующая
