Выбери любимый жанр

Русский советский научно-фантастический роман - Бритиков Анатолий Федорович - Страница 11

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Фантастическим творчеством поэт занимался более четверти века. Первое свое фантастическое произведение, неопубликованный роман «Гора Звезды», он написал еще в 1895 — 1899 гг., рукопись последнего научно-фантастического рассказа датирована 1921 г. Фантастика была одним из направлений намеченной Брюсовым генеральной программы литературных и научных занятий. В записях 1908 — 1909 гг. он помечает в разделе «Рассказы» следующие темы: «1. Ожившие машины… 8. Путеводитель по Марсу». [56] Этот темник позволяет судить о разносторонности Брюсова-фантаста: приемы и метод фантастики, их место в общей системе реализма, наука и техника как предмет фантастического воображения, в том числе «белые пятна» науки — Атлантида, «мистика с позитивной точки зрения» [57] и многое другое, наконец, социально-историческая фантастика.

С фантастикой связаны и другие разделы программы, например научная поэзия, задуманные и частично осуществленные стихотворные циклы «Фильм веков», «Кинематограф столетий». Замысел большой повести «Семь соблазнов» (опубликованы отрывки первой части) включал тему будущего. В приключенческую фабулу философско-психологического романа «Гора Звезды» Брюсов одним из первых в русской фантастике ввел мотив межпланетных путешествий. Уже в этом эклектическом произведении Брюсов искал какую-то взаимозависимость между машинной фантастикой и социальной утопией. В «Земле» и «Республике Южного Креста» социальные прогнозы как бы выводятся из машинизированной «научной» структуры капитализма. Последняя берется обобщенно, как некая символическая целостность.

В более поздних фантастических замыслах Брюсов избирает отдельные элементы индустриальной основы общества и сквозь их призму пытается разглядеть тенденции социального целого. Таковы наброски «Восстание машин» (1908 — 1909) и «Мятеж машин» (1915). В них Брюсов реализовал пункт программы «Ожившие машины». В изменении названия чувствуется поворот от собственно машины к социальной роли техники, от «машинной утопии» к социальной аллегории. В первом наброске, имеющем подзаголовок «Из летописи ***-го века», описана великая катастрофа, отнявшая у героя всех, кого он любил, и превратившая его самого в калеку. Во втором наброске дана как бы экспозиция этой истории: «Надобно ясно себе представить всю организацию жизни в ту эпоху». [58] Автор стремится показать социальную обстановку, в которой разразился необычный бунт.

Одним из первых в мировой фантастике Брюсов задумался над коллизиями, которые сегодня, в предвиденье появления машины, наделенной свободой поведения, ожесточенно обсуждаются не только фантастами, но и учеными-кибернетиками. Для Брюсова, видимо, была интересна не столько вероятность самого бунта машины (о мыслящей машине никто еще всерьез не говорил), сколько заключенная в этом парадоксе социальная аллегория. Все же не следует недооценивать интуиции фантаста. Писатель необыкновенно эрудированный, Брюсов чутко следил за всем новым, что появлялось на горизонте знания.

К 1918 — 1919 гг. относится набросок «Экспедиция на Марс» (в брюсовской программе 1908 — 1909 гг. была тема «Путеводитель по Марсу»). Это незаконченный научно-фантастический рассказ. В нем подробно описано устройство «междупланетного корабля», на котором «тов. Марли» с двумя спутниками совершил путешествие на Марс, привез ценные коллекции, но разбился при возвращении. В 1921 г. Брюсов еще раз вернулся к этой теме в наброске «Первая междупланетная экспедиция». [59] Для космического путешествия здесь предусмотрена атомная энергия. Действие происходит при коммунизме.

Брюсов— фантаст шел «с веком наравне», ставил в своих произведениях актуальные естественнонаучные и социальные проблемы. Он раньше многих обратил внимание на внутреннюю связь научно-технического прогресса с социальной жизнью и с тревогой заговорил об опасности механизированной цивилизации, которая выбрасывает за борт гуманизм и демократию.

Когда П. Сакулин писал в 1912 г. (в связи с утопическим романом Одоевского), что «появление утопий служит симптомом назревающего кризиса», [60] он мог бы сослаться на целый ряд современных произведений. Русская фантастика той поры предчувствовала надвигавшийся социальный взрыв, хотя и не всегда сознавала его связь с промышленно-технической революцией. Она не только отражала брожение научной и общественной мысли, но уже испытывала и воздействие социально-освободительной борьбы.

В 1910 г. появился утопический роман Н. Олигера «Праздник Весны». Олигер был второразрядным беллетристом, но он, в меру своего таланта, возражал тем, кому в обетованном завтра мерещилось возвращение насилия и собственничества «на круги своя». Не употребляя по цензурным соображениям слово «революция», но явно намекая на смятение перед нею русской интеллигенции, он убеждал читателя, что жизнь продолжает нести «свое пламенное знамя среди серого тумана», [61] что надо уметь видеть не только «красный луч, который остр, как оружие», но и освещаемое им будущее. «Разве там ничего? — спрашивал он и отвечал: — Там — мечта. Там — то, чего еще не было» (6).

Не лишне вспомнить, что появившийся тремя годами позже роман В. Ропшина (Савинкова) озаглавлен был теми же словами: «То, чего не было», но в прямо противоположном значении — с ренегатским намеком на то, что революция 1905 г. была фантомом.

В «Празднике Весны» есть сознательные полемические переклички. Мы упоминали выпад против декадентского индивидуализма. Олигер оспаривает также мысль купринского «Тоста». Он тоже допускает в будущее личность, тоскующую по прошлому, по его людям, жестоким и нечутким, но сильным и смелым, выкованным звериной борьбой за существование. Но у Олигера этому тоскующему герою отвечают, что такие, как он, идеализаторы прошлого всегда тянули человечество назад.

Олигера упрекали за то, что его утопия не содержала ни социального, ни эстетического идеала. "Потому что нельзя же считать эстетическим «идеалом то фразистое и праздное „воображательство“ о статуях, картинах, необыкновенно грандиозных храмах и бесконечных купаньях, общими обывательскими словами которого наполнен роман». [62] Это не вполне справедливо. Да, утопический идеал Олигера расплывчат (хотя не более, чем у В. Морриса или Г. Уэллса, чьи романы противопоставлялись «Празднику Весны»). И вместе с тем, в отличие от большинства поздних. западных утопистов (особенно Э. Беллами и Т. Герцка), на взгляды Олигера оказала заметное влияние практика революционного движения. На некоторых страницах романа отразился и горьковский пролетарский пафос. Фигуру гиганта с молотом, строителя Земли, призывающего разогнуть спину и побеждать, Олигер возвышает над жизнью как символ будущего и главную силу движения вперед. Реакция олицетворена в служителях, «одетых в золото», которые кормятся у «седалища» Властителя и тупо бубнят, чтобы люди не слушали бунтаря.

Критика не могла не заметить, что Олигер сосредоточивается не на внешних формах, а на внутреннем содержании будущего, хотя и сомневалась, чтобы «идиллические образы аркадских пастушков» показались «заманчивыми современному сознанию, измеряющему полноту жизни широтою размаха от величайших страданий до величайших радостей». [63]

Олигер ориентировался на салонных читательниц в наивной надежде, что дамы скорее заинтересуются мечтой. И все же в «Празднике Весны» подняты отнюдь не салонные темы. Писатель, например, задумался о драме интеллектуальной неравноценности в социально освобожденном обществе. Смогут ли совершенные социальные условия устранить несовершенство природных способностей? Ведь во мнении товарищей слабый работник будет подобен тем, кто не трудится, а человечество «не имеет права быть расточительным» (97).

вернуться