Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь - Анчаров Михаил Леонидович - Страница 28

Ему мешала только пушистая шляпа, которая смотрела на него со шкафа.

В ней было все дело. Под нее строились самые большие планы, прекрасные и совсем чужие.

Сапожников снял шляпу со шкафа, подошел к окну, распахнул фрамугу и запустил шляпу в небо.

Представляете себе?

Нет, вы только представьте себе это реально или попробуйте сделать это сами - выкиньте в окно новую шляпу. И вы увидите, что у вас ничего не получится.

Чувство, близкое к суеверию, остановит вас. Как будто вы этим поступком расстаетесь с чем-то важным в самом себе. Вот что такое кинуть шляпу в окно, вот чем она отличается от других предметов.

Она планирует, вращаясь над крышами зимнего города, одинокая под вечерним солнцем, среди всех голубей детства и воздушных змеев, над синими тенями дворов и переулков.

Сапожников захлопнул фрамугу и спустился на улицу.

Прозрачные тени тянулись до площади, а там московские дома теплого цвета и розовое вечернее небо.

Розовый город раскинулся перед Сапожниковым. Город, который все перенес и все выдержал.

На лотке мужчина продавал журналы и книжки и топал ногами, ему было холодно.

Синий берет прикрывал жирные вздыбленные волосы лоточника.

И на этом лотке Сапожников увидел свою шляпу. Она прижимала газеты. Сапожников посмотрел на нее пристально. Продавец поймал его взгляд и сказал:

- Мальчишки принесли… Не ваша?

И приподнял шляпу за продавленную макушку. Под шляпой на газете лежала жестянка с медяками.

- Не ваша?.. Могу продать, - сказал продавец.

- Носите сами, - грубо сказал Сапожников и ушел.

Он позвонил по телефону и сказал:

- Нюра. я приехал. Ты мне друг?

- Сапожников, Дунаев говорит - приезжай немедленно! - громко сказала Нюра.

- Случилось что-нибудь? - спросил Сапожников.

- Да! - сказала Нюра. - Мы соскучились.

И Сапожников повесил трубку.

И пошел куда-то в сторону. Он еще не готов был к тому, чтобы ходить по гостям.

Потом он поехал на чем-то. И чем дальше он ехал, тем светлее становились весны в его воспоминаниях, и резче пахли цветы, и чище помыслы его возлюбленных, а ведь, наверно, это было не так, потому что и в те времена его обижала жизнь, но он вспоминал это со смехом.

Он шел и ехал, ехал, пока не понял, что забрел совсем не на ту улицу. Был счастлив, несчастлив, но не в этом дело. Домой, домой, что-то кричит - домой!

Туда, где не надо притворяться. Домой - это туда, где можешь быть самим собой, а не тем, кем ты стал, будучи постоянно настороже. А когда поедешь домой, сразу узнаешь тех, кто-то же туда устремился.

По дороге их становилось все больше, и наконец он понял, что все мчатся домой, все истосковались об одном, и поэтому давка, как во время эвакуации. Это только кажется, что бегут из дому, на самом деле бегство - это всегда бегство домой.

Человечья родословная - это родословная тех, кто успел дать потомство.

Родословная живых.

Поэтому история только внешне история войн, то есть смертей. А на самом деле это история мира, то есть жизни.

И так как до сих пор, несмотря на кровопускания истории, жизнь все же существует и есть надежда, что так будет и дальше, то давайте подумаем, как же это все-таки случилось, что родословное дерево каждый год в цвету.

- Что ты ищешь на рынке, Сапожников? - спросил Глеб.

- Я ищу редиску моего детства. Чтобы она щипала язык. А я вижу только водянистую редиску, жалобную на вкус.

- Эх, Сапожников, - сказал Глеб. - Эту редиску, которую ты ищешь, можно отыскать только вместе с самим детством. Она там и осталась, Сапожников. Вместе с клубникой, от которой кружится голова. И черникой, которую покупали ведрами. В отличие от клюквы, которую покупали решетами.

- Ого! - сказал Сапожников. - Тебе знакома такая черника? И такая клюква?

- Да-да, ты угадал, - сказал Глеб, снова надевая очки. - Я из Калязина. Я думал, ты знаешь. Только я жил по другую сторону великой реки.

- Твоя сторона города уцелела, Глеб, - сказал Сапожников. - А моя ушла под воду.

Мой город под водой, Глеб, а твой возвышается.

Поезд лупил к горизонту. Налетали голые рощи. Пахло пивом и гарью. Ветром отдувало занавеску, и девочка по откосу гнала козу. О, дорога, дорога, всегда ведущая туда, где нас нет.

Всю дорогу они ссорились с Барбарисовым, потому что для этого не было причин.

Но Сапожников устал от чванства Барбарисова и пытался объяснить ему, что никогда Россия не жила только ради заработка. Ну а на лице Барбарисова было написано согласие с Сапожниковым, хотя оба знали, что никакого согласия быть не может.

Потому что Барбарисов был умный и всегда знал, чем сегодня торгуют, и откликался.

А для главного разговора ума было мало, даже если его палата. Но и палаты не было.

- Болгарский композитор Панчо Владигеров, - оживленно сказал репродуктор, - фрагменты из "Скандинавской сюиты". Исполняет оркестр венгерского радио.

- В Москве, - добавил Сапожников.

- Ты чего, ты чего? - привычно пробормотал Барбарисов, застегиваясь перед дверным зеркалом, в котором отражался он сам на фоне бескрайних полей.

- Подъезжаем, - сказал Барбарисов, отодвинул дверь в сторону и перестал отражаться.

Тра-та-та-та-та… - загремела пулеметная очередь.

По коридору промчался мальчик с автоматом, что-то изрыгавшим. Он схватился за грудь и сполз по стене. Потом опять побежал по коридору, стреляя из автомата, и опять упал, хватаясь за живот, и так много раз подряд. Пока его чемоданом не загнали в купе.

Потом поезд остановился, и оказалось, что Барбарисов уже одет и портфель в руках, а Сапожников даже еще галстук не повязывал. Вошла проводница, совсем девочка, и сказала мягко-мягко:

- Та вы здесь поселяетесь?

И Сапожников понял, что приехали.

Он приукрасился кое-как и вышел в пустой коридор, стесняясь, что несет портфель.

Это у него всегда были дурацкие мучения из-за предметов, которые его унижали и не позволяли ходить, чтобы руки болтались, как им самим хочется. С портфелем ему казалось, что он солидный, как шиш на именинах, а с авоськой ему казалось, что он нищий, и все видят, что за ним присмотреть некому, а о зонтике, например, он даже помыслить не мог без ужаса: человек идет и несет крышку над головой. Стыдно, как в страшном детском сне, когда видишь себя в комнате, полной гостей, и вдруг оказывается, что ты без штанов. Этот сон по Фрейду означал что-то сексуально нехорошее, но Сапожников уже забыл, что именно. Времена пошли такие, что и наяву люди без штанов стали ходить, - нудизм, акселерация, сексуальная революция, и римский папа борется с противозачаточными средствами, хотя, с другой стороны, демографический взрыв и перенаселение, а почему перенаселение? Потому что рождаемость понизилась, а к тому же в огороде бузина, а в Киеве дядька. Логичное настало время. Разум вступил в свои права и научно мыслит.

Никто их не встречал, и они вышли на ледяную площадь, где транспорт пытался приспособиться к внезапным морозам, - Барбарисов впереди стремительно, а Сапожников на полшага сзади. Сапожников ленился ходить быстро, и Барбарисова это устраивало, так как подчеркивало.

"Куда вы идете, люди? - думал Сапожников в отчаянии. - И я с вами. Куда вы идете, люди, и я с вами? Пропадаю, мальчики, - думал Сапожников, гляди на гордый полупрофиль Барбарисова, - не любится, не работается и, стало быть, не живется, потому пропадаю. Призвание у каждого человека должно быть, призвание. Человек должен быть призван". Сапожников был призван любить и работать. Больше он ничего не умел. Когда трещало одно, немедленно обессмысливалось другое. Чудеса, да и только! Что делать, мальчики, пропадаю?! И они вошли в гостиницу.