Весна - Бруштейн Александра Яковлевна - Страница 67

• Предыдущая
• 67/74
• Следующая

— Ох, чертобесие! Ох, чертобесие! — с отчаянием стонет Люся всякий раз, когда ее туфля отскакивает в сторону, как резвый жеребенок, играющий с матерью.

У Горохова мы ведем себя поначалу до невозможности глупо. Люся стоит перед ним на одной ноге. Я, конечно, забыла снять свои ненавистные перчатки и важно подала Горохову лапу в желтой лайке. Потом, спохватившись, стала стаскивать их с рук и положила на стул.

Мы стоим перед Гороховым и молчим. Понимаем, что наше поведение просто невежливо, но не можем себя заставить разомкнуть уста.

Горохов — милый, добрый человек! — хочет нас подбодрить.

Он улыбается, подает нам стулья:

— Ну, выкладывайте!

Тут Люся вдруг выпаливает:

— Мы к вам пришли… Ну вы сами понимаете!

Горохов становится серьезным:

— Нет, не понимаю. В чем дело?

— Нас послали…

— Кто послал?

— Мы хотим вас просить… — вступаю я в разговор. — Вы уже раз давали нам…

— Что я вам давал? — хмурится Горохов. — Когда? Я вас вижу здесь в первый раз.

Мы гибнем! Не можем придумать, как, какими словами выразить свою просьбу.

В сказках тут полагалось бы случиться чуду. Но мы не в сказке, чудес не бывает. В довершение всех бед Люся вдруг видит в зеркале свое отражение. Пока мы бежали по улице, ей было не до отражения в витринах и зеркалах. Увидев себя, Люся приходит в ужас — она подхватывает в руки мешающую ей туфлю Виктории Ивановны, опрометью бежит к двери и, не простившись, убегает.

Здрасте! Я осталась совсем одна.

И тут — наконец! — случается чудо!

— Симочка… — слышится в дверях ласковый голос. — Ступай, Симочка, ляг. Я тут все скажу без тебя.

В комнату входит высокая красивая молодая женщина. Около нее, тесно прижимаясь к ее руке, стоит милая девочка в очках.

Серафим Григорьевич радуется их появлению, как утопающий спасательному кругу.

— Познакомьтесь: мои сестры. Юлия Григорьевна и младшая наша — Дося… А я, простите, в самом деле пойду лягу.

Оставшись с Юлией Григорьевной и Досей наедине, я немного прихожу в себя.

Для того чтобы окончательно «разговорить» меня, приободрить, Юлия Григорьевна задает мне несколько вопросов — посторонних, не относящихся к экзамену по алгебре. Я отвечаю.

Становится уютно, как дома. Мы смеемся над тем, что смешно.

Становится почти весело.

— Досенька, детка, уроки у тебя сделаны?.. Так ступай, девочка, ступай заниматься.

После ухода Доси Юлия Григорьевна говорит мне негромко:

— Вы напрасно заговорили с братом. Он об этом ничего не должен знать. И по геометрии задачи давала Мане я… — Она ненадолго замолкает, потом добавляет еще тише: — Сейчас дам вам алгебру.

Прижимая к груди драгоценную алгебру, спускаюсь бегом по лестнице. Вдруг за мной дробно-дробно бегут чьи-то шаги. В уме мелькает: «Раздумала! Бежит за мной, чтоб взять обратно!»

И хотя эта мысль совершенно нелепая и я отлично сознаю это, но все-таки я припускаю рыси. Преследователь тоже ускоряет бег. Вылетаю из подъезда и мчусь галопом вниз, по Шопеновской улице. К счастью, из-за угла выезжает похоронная колесница, за нею — толпа провожающих ее людей. Это останавливает мой марафонский бег.

Меня догоняет раскрасневшаяся, запыхавшаяся младшая сестра Горохова — Дося.

— Вы забыли у нас перчатки…

И она протягивает мне эти стократ проклятые орудия пытки из желтой лайки.

«Никогда! Никогда в жизни! — яростно обещаю я самой себе. — Умирать буду, а перчаток не надену!»

Идут экзамены. Волнения, сильнейшее напряжение всех сил, бессонные ночи. Одуряющая, отупляющая зубрежка. Иногда мне кажется, что я набиваю мозги колбасным фаршем из цифр, дат, имен, правил, законов природы!

Все это воздвигло какую-то стену между нами, учащимися, и окружающим миром. Что происходит по ту сторону стены, нам неизвестно. Мы не общаемся ни с кем, кроме наших друзей гимназистов, а они живут в такой же оторванности ото всего, в таком же отупении от зубрежки, как и мы.

Мои ученики, наборщики Азриэл Шнир и Степа Разин, временно перестали ходить ко мне на уроки: очень, говорят, заняты.

Прервал занятия с нашим кружком и Александр Степанович.

Как-то, встретив меня и Люсю случайно в Екатерининском сквере, он очень обрадовался нам. А уж как мы-то ему обрадовались!

Мы садимся все трое на лавочку, чтобы немножко поговорить.

Александр Степанович расспрашивает обо всех участниках кружка, о том, как идут у нас экзамены.

— Скоро, — говорит он, прощаясь с нами, — скоро, надеюсь, стану посвободнее. А сейчас — уж не сердитесь! — занят, ну, просто выше головы!

Пожав наши руки, он торопливо уходит. Как всегда, очень худой и бледный, он, быстро растаяв, исчезает в сумеречной сизи.

Вечерний туман сходит на землю, как «дымный занавес» в театре. От этого все вокруг кажется ненастоящим, как театральные декорации.

Люся вдруг говорит:

— Мне почему-то сейчас показалось: больше я Александра Степановича не увижу…

— Не болтай вздора! — сержусь я.

— Предчувствие у меня… — оправдывается Люся.

— Предчувствие у нее! С этими экзаменами мы понемногу превращаемся в настоящих психопаток!

У меня нет таких мрачных предчувствий, как у Люси, но мне вдруг становится грустно: почему мы с Люсей не сказали Александру Степановичу, что мы его часто вспоминаем, что нам скучно без занятий с ним? Ему это, наверное, было бы приятно.

Потом идем к Люсе и всю ночь готовимся к экзамену по истории. Уместились в Люсиной комнате на удивительно неудобной кушетке, облезлой и закругляющейся, как любимый кот Виктории Ивановны, Султан, когда он потягивается, выгибая спину в виде вопросительного знака. Лихорадочно листаем учебники, задаем друг другу вопросы.

— Теперь ты, Люся! — предлагаю я сонным голосом. — Кто был римским императором после Нервы?

Люся совсем спит.

— После императора Нервы… или Минервы? Нет, нет, Нервы… Он, наверное, очень нервный был, как ты думаешь, Ксанурка?

— Спроси об этом завтра экзаменаторов. А теперь отвечай на мой вопрос!

— После Нервы, — вздыхает Люся, — императором был этот… ну, вот… как его? Ага, Урлапий.

— Какой Урлапий? — смеюсь я.

— А, вспомнила, вспомнила! Его звали Ульпитрий.

— Ульпий Траян, а не Ульпитрий! Люська, не спи. Ведь провалимся!

— Так, господи, а я что говорю? Это самое… Вот именно — Пирлитрий!

— Ульпий Траян, а не Пирлитрий.

— Вот, вот, именно Траян! Откуда ты еще какую-то Ульпу взяла? Траян, просто Траян, и никаких. И он еще воевал с даками. А кто такие были даки? Что-то я запамятовала… А, знаю, они жили в Дакии!

В этой тяжелой борьбе со сном мы видим в окно, как небо побелело перед рассветом — «умывается молоком».

Мы в полном изнеможении. Так же как Люся называла Ульпия Траяна — Урлапием, так и я вдруг начинаю путать императора Каракаллу с кораблем-каравеллой, на котором Колумб плыл в Америку.

Солнца еще не видно, но оно уже близко, оно начинает золотить маленькие розоватые ноздри цветочков смородины. Мы закрываем учебники — можно поспать часа три-четыре. Спим в одежде — жалко тратить хоть минуту на раздевание.

Я засыпаю тотчас же. Но — вот несчастье! — на Люсю как раз в это время нападает охота говорить о своих сердечных делах.

— Как ты думаешь, Ксанурка?

— М-м-м…

— Ксанурка, ответь мне только на один вопрос!

— На один? Пожалуйста…

— Владя Свидерский сделает мне предложение этим летом?

Как тебе кажется?

Ну что может мне казаться? Я никогда не видала Владика Свидерского. Он живет в другом городе. Порой у меня мелькает подозрение, что Владя Свидерский существует только в Люсином воображении. Ну могу я знать, сделает он Люсе предложение стать его женой? Но я так мучительно хочу спать, так мечтаю, чтобы Люся прекратила свои вопросы, что с жаром уверяю ее:

• Предыдущая
• 67/74
• Следующая