Зимний сон - Китаката Кензо - Страница 5
- Предыдущая
- 5/44
- Следующая
Нож словно обладал некой аурой безоговорочной чистоты, и в этой чистоте улавливалось некое сумасшествие. Нож завораживал меня своей красотой.
Когда я извлек инструмент из футляра, впервые за пять лет, то заметил на лезвии тонкую пленку ржавчины, словно сталь слегка замутнилась.
Клинок отдавался в ладони необычной тяжестью. Я рубанул им по воздуху, и он издал неожиданно низкий звук. Смочил нож в воде и снова принялся точить. До сих пор мне еще не приходилось этим заниматься. В скобяной лавке, где продавалось точило, мне вкратце объяснили, как им пользоваться, но и только. Я купил два разных бруска.
Предполагалось, что сначала ты точишь нож более грубым камнем, а потом более нежным. Я час обрабатывал нож грубым точилом. Тут требовалось приложить силы, у меня даже пот на лбу выступил.
Я прополоскал лезвие в воде и насухо его обтер. Ржавого налета не стало. Заодно начисто стерлась «манка». Впрочем, мне было легче расстаться с серебристой крупкой, чем мириться с ржавчиной. Когда я поднес клинок к свету, то увидел, что лезвие лишилось своей первозданной чистоты. На смену ей пришел дешевый серебристый блеск.
Затем я обработал нож мелким точилом, прижимая тупую сторону лезвия кончиками пальцев и стараясь сильно не давить. Камень был скользким на ощупь, и наитие подсказывало, что давить не стоит. Так я трудился еще час.
На первый взгляд лезвие особенно не изменилось, хотя некоторая разница улавливалась. Дело было не в гладкости и не в том, как он отражал свет, – просто после столь долгой полировки наконец стало кое-что просматриваться. Я продолжал еще час, надеясь все-таки понять, что же это такое.
Когда я прекратил это занятие, особой разницы-то и не было.
Я сполоснул лезвие, вытер его насухо, и начали проглядывать серебристые крупицы. Стало ясно, что точить клинок можно бесконечно, крупка никуда не денется.
Те немногие знания, коими меня снабдил продавец в магазине, оказались весьма полезны. Лезвие нужно держать под определенным углом, что само по себе оказалось делом нелегким – тут если не поостережешься, можно запросто резануть точило.
Я решил отводить на заточку по часу в день. Если удастся выполнить задуманное, то через неделю будет видна ощутимая разница.
У меня почернели подушечки пальцев.
Поначалу я решил, что каким-то образом был перекрыт ток крови, отсюда чернота. Во всяком случае, на пятна от краски это совсем не походило. Я дважды вымыл руки в горячей воде с мылом, чернота в основном ушла. Выходит, в кожу набились мельчайшие частицы точильного камня.
Вечерело. Я так за день ни разу и не зашел в мастерскую. Это я отметил про себя без сожаления или раскаяния. Когда мне хотелось рисовать, ноги сами вели меня в мастерскую, но никак не раньше.
Я накинул кожаную куртку, обмотался шарфом и вышел на улицу.
Вилла, принадлежавшая компании владельца хижины, находилась в сотне метров от моего жилища. Я частенько там ужинал. Сотрудники, видимо, думали, что оказывают мне услугу, разрешая там столоваться, хотя еда разнообразием не отличалась. Подолгу у них никто не останавливался, и меню практически не обновлялось.
Обыкновенно вестибюль был безлюден, если не считать выходных и праздничных дней. Когда я появился на пороге, чета, содержавшая заведение в порядке, находилась на кухне.
Владелец хижины работал в компании, которая что-то изготавливала и продавала, но что именно, я не уточнял. Мне было попросту неинтересно.
Когда я появился в столовой, там уже сидели две группы гостей: двое мужчин с двумя женщинами и одинокая девушка. Мне приготовили место за ее столиком.
Я поздоровался и сел. Я не возражал, что придется делить с кем-то столик. Успел к этому привыкнуть в тюрьме.
Полагаю, другие обедающие удивились бы, узнай они, что находятся в одном помещении с убийцей. Супружеская пара, следившая за хозяйством, тоже не подозревала, что я отбывал срок.
Смотрители принялись выносить в зал еду. Временами в столовую заглядывал повар, но он так и не проронил ни слова.
В тот день подавали суп, салат и тушеную свинину. Японскую еду готовили только раз в неделю. Для затравки я, как всегда, взял бутылку пива и тарелку маринованной нодзаваны. Зная, что я не притронусь к первому, пока не допью пиво, хозяева не спешили подавать суп.
Четверо за соседним столиком находились в благом расположении духа. На вилле был свой теннисный корт, который они, судя по всему, завтра собирались оккупировать. Моя соседка молча цедила суп.
Наконец мне принесли первое.
– Она приехала рисовать, сэнсэй, – сказала жена смотрителя. Девушка взглянула на меня и кивнула, неловко скрывая застенчивость. На вид ей было лет семнадцать-восемнадцать.
– Пробудет тут до понедельника.
– Понятно. Вы в отпуске?
– Ну, вообще-то я не сотрудница компании. У меня дядюшка здешний служащий.
– Он не рядовой служащий, а управляющий. Он мне как раз сегодня звонил, просил передать вам наилучшие пожелания.
Жена смотрителя, толстая особа, смотрелась рядом с мужем несколько комично. Он выглядел образцовым смотрителем, хотя на самом деле почти ничего не делал, а всю работу выполняла его супруга. Это был приземистый сутулый человек с вечно кислой физиономией.
– Мне нравится рисовать, но я не знаю, как это правильно делать.
– Может, поучите ее, сэнсэй? Вдруг вам понравится?
– Просто рисуйте, как бог на душу положит.
Щеки девушки вспыхнули, и она опустила глаза.
У меня не было учителей, и сам я никого не учил. Как-то само собой пошло. Хотя, конечно, очень многие художники учились в каком-нибудь заведении.
– Что рисуете?
Девушка снова опустила глаза.
– Цветы, пейзажи.
– У сэнсэя такие картины, что с ходу-то и не поймешь. Когда прихожу к нему прибираться, мне всегда это в голову приходит.
– Просто у меня нет таланта.
– У вас столько таланта, что мне и не понять. Сэнсэй, она здесь до понедельника пробудет. Может, просто поболтаете с ней?
С женой смотрителя было легко найти общий язык: веселый нрав, наверно, был ее лучшим качеством. Мне нравились такие типажи. Да и вообще я любил общаться.
– Вы ведь, сэнсэй, только у себя и работаете. На природу не выходите.
– Так что я не только посредственен, но и ленив. Жена смотрителя рассмеялась, сотрясаясь массивным телом. Ее тут же подозвали с соседнего столика, где устроилась компания из четырех человек.
Теперь, оставшись со мной наедине, девушка, судя по всему, еще больше смутилась.
У меня было чувство, что в таких случаях что-то говорят.
– Тяжело, наверно, рисовать на улице. Морозно. Высота нешуточная, мы же на высоте – около тысячи трехсот метров над уровнем моря. В хорошую погоду еще ничего, но только набегут облака – и среди бела дня наступает такая стужа.
– Да я не против. Я себе пуховую куртку купила. Надеваю толстый свитер, перчатки.
– Основательно подготовились.
– Хотела снять номер в гостинице, но дядюшка посоветовал сюда податься – здесь, говорит, дешево и чисто. Я больше трех дней все равно не пробуду. Ну, в лучшем случае четыре. Если б могла, дней десять здесь провела бы.
Типичная женщина: стоило ей разговориться, и пошла трещать без умолку. Жена смотрителя принесла нам тушеной свинины. Девушка тут же умяла всю порцию.
– Люблю я краски осени. Они похожи на краски сердца. У сердца, наверное, такие же цвета.
Ей бы понравился поздний Утрилло. Иными словами, вкусы среднего японца.
– Я три года прожила в Европе. Папа – дипломат. Там и влюбилась в осень.
– Да, европейская осень… Однозначно поклонница Утрилло.
Я жевал мясо и слушал, как она рассказывает. Когда я жил в Нью-Йорке, то несколько раз ездил в Париж. Однажды осенью, но особой любовью или ненавистью к нему не проникся.
Мы поднялись, собираясь уходить, и девушка представилась: Акико Цукада. Сказала, что ей восемнадцать, девятнадцатый пошел. Когда я назвал ей свое имя, она опустила голову и вышла из столовой.
- Предыдущая
- 5/44
- Следующая
