Печать и колокол - Кларов Юрий Михайлович - Страница 9
- Предыдущая
- 9/58
- Следующая
Третее то: той же преж реченной панне, жене нашей, дам два государства великия, Великий Новгород да Псков, со всеми уезды, и с думными людьми, и с дворяне, и с детьми боярскими, и с попы, и со всеми приходы…»
Шуйский слышал про этот документ раньше, но увидеть собственными очами привелось лишь сейчас. Он взглянул на дату – 25 мая 1604 года. Договор с сандомирским воеводой вор подписал, когда готовился к походу в Россию. Знатный подарок посулил он Маринке. Тароват к ней был «Димитрий Иоаннович». Русь, будто пирог с зайчатиной, нарезал, а ей самый жирный кусок – сделай таку милость, отведай, красна девица, увесели мою душу! «Великий Новгород да Псков, со всеми уезды»… Это тебе не перстенек, не корона алмазная, не шуба соболья!.. Э-хе-хе! Грехи наши тяжкие! Приворожила она его, что ли?
Князь окинул оценивающим взглядом стоявшую у витого столбика кровати женщину в ночном капоте.
Уложенные по-польски короной пышные волосы цвета вороньего крыла, соболиные брови, громадные, будто с иконы, глаза, затененные длинными и густыми ресницами…
Оно, конечно, верно – хороша, да не на русский манер. И породы не видать. Нет породы. Ни вальяжности тебе, ни дородности, ни стати, ни смирения благолепного, что всяку жену честного рода украшает. Какое уж смирение! Глазищи сквозь ресницы, как у волчицы, горят, огнем адским плещутся. Волчица, как есть волчица. И глядит и ходит волчицей…
Чернокнижница, решил Шуйский, волшебством присушила к себе сердце вора, по всему видно.
Скрипели перьями писцы и дьяки, составлявшие опись.
Мимо окон спальных покоев с хохотом, гиканьем и свистом протащили за ноги труп самозванца. Марина стояла спиной к окну, не видела, но по спине ее пробежала дрожь, бледное лицо с темными глазами стало совсем белым. Запрыгал на груди золотой крестик с брильянтами. Шуйский крякнул. На какое-то мгновение ему стало жаль эту гордую женщину, процарствовавшую всего несколько дней и теперь потерявшую все.
– Небось озябла, Марина Юрьевна?
Марина ничего не ответила, будто не слыхала.
«Спесива», – беззлобно подумал Шуйский. Он поискал холодными вглядчивыми глазами в ворохе шуб, выбрал поплоше, малость траченную молью, и приказал своему холопу отдать ее Марине.
– Иззябла, пущай прикроется. Негоже так-то, – сказал князь и, помедлив, добавил: – А крестик тельный у ей отыми. Тоже, видать, из казны царской…
Через некоторое время, когда в Москве стали появляться подметные письма и грамоты с печатью Димитрия Иоанновича, а крестьянская армия Ивана Болотникова начала свой победоносный поход, Шуйский приказал отправить Марину и ее отца в Ярославль.
Дома, в которых находились высланные, были обнесены частоколом и охранялись стрельцами. Сюда допускались лишь слуги. От них-то Марина и узнала, что ее муж, оказывается, не был убит, как уверял Шуйский. В городе говорили, что Димитрий тогда бежал из Москвы и теперь находится в Путивле, а его войска во главе с Болотниковым бьют почем зря воевод Шуйского. Не сегодня-завтра он вновь вернется в свой стольный город.
Но осень сменилась зимой, зима – весной, весна – летом. Вновь пришла осень, а в положении Марины ничего не изменилось. Доходившие же теперь до Ярославля слухи были противоречивы: то ли Димитрий Иоаннович бьет Шуйского, то ли Шуйский бьет Димитрия Иоанновича – не поймешь.
Но в июне 1608 года Юрий Мнишек получил почти одновременно два радостных известия.
Первое привез важный московский боярин, присланный в Ярославль Шуйским. Оказывается, «наяснейший король польский» Сигизмунд не забыл про сандомирского воеводу и его несчастную дочь. По его ходатайству великий князь и царь Русии Василий Иванович («Покарай его, господи!») изволил дать согласие на возвращение в Польшу всех ярославских ссыльных. Но, само собой понятно, Марина Юрьевна («Трясца ее бей, чернокнижницу!») должна в Москве, куда их спервоначалу повезут, всенародно отречься от звания русской царицы, а воевода – навсегда забыть про вора и чернокнижника Гришку Отрепьева и впредь не именовать того вора своим зятем и царем.
Второе же известие привез переодетый в русское дворянское платье плечистый, весь в сабельных шрамах одноглазый шляхтич князя Яна-Петра Сапеги. Он сообщил воеводе, что Димитрий Иоаннович жив и во главе войска успешно продвигается к Москве, где первым делом отсечет голову изменнику Шуйскому – зрелище, которым князь не прочь насладиться. Кроме того, польский магнат, отряд которого идет на помощь Димитрию Иоанновичу, просил заверить Юрия Мнишека, что сочтет долгом чести освободить ясновельможного пана воеводу и его дочь, когда Мнишеков из Москвы повезут в Польшу. Князь Сапега тотчас доставит их к Димитрию Иоанновичу, который ждет не дождется встречи с любимой женой и любезным его сердцу тестем.
Видимо, тогда же, как залог скорой встречи венценосных супругов, шляхтич вручил Марине вывезенную атаманом Заруцким из осажденной Тулы большую государственную печать, дважды воскресившую Димитрия Иоанновича.
На печати по-прежнему, как и два с лишним года назад, темнела знакомая надпись: «Пресветлейший и непобедимейший монарх Димитрий Иоаннович, Божиею милостию Император и Великий князь всея России и всех татарских царств и иных многих государств Московской монархии подвластных государь и царь».
Марина не могла отвести глаз от печати, которая была для нее не просто куском металла, а свидетельством того, что скоро воеводенка Сандомирская и старостенка Львовская вновь ощутит на голове своей тяжесть русской короны и увидит согнутые боярские спины в Большой золотой кремлевской палате, где со временем среди портретов великих князей и царей русских появится и ее изображение: «Марина Юрьевна, Божиею милостию Императрица и Великая княгиня всея России и всех татарских царств и иных многих государств Московской монархии подвластных государыня и царица»…
Одноглазый шляхтич с изумлением смотрел на преобразившееся лицо дочери сандомирского воеводы. Матка боска! Не глаза – звезды! Бледные щеки вспыхнули румянцем, горят огнем…
Женщины, женщины, кто вас может понять?!
Он покосился на воеводу, подкрутил усы и, подбоченясь, оперся на саблю. Но Марина не видела его и не слышала, что он говорит. Марина в эту минуту вслушивалась в звон московских колоколов и восторженные крики народа, приветствующего возвращение своей любимой царицы.
Трещали барабаны, цокали по тесаным бревнам копыта сотен коней, нежно звучали флейты, и щебетали птицы…
Будь здрава, Марина Юрьевна!
Она видела, как небесной молнией сверкнул над головой Шуйского топор палача – и покатилась, застучала по ступеням эшафота бородатая голова проклятого князя. Тук-тук-тук…
А вот и построенный в ее честь дворец с видом на Москву-реку, стены покоев, обитые парчой и рытым бархатом. Позолоченные гвозди, крюки, цепи и дверные петли. Зеленые печи, обведенные серебряными решетками, алые шторы на слюдяных окнах…
– Если пани Марина позволит… – сказал одноглазый шляхтич и тут же поправился: – Если ваше императорское величество позволит, я пойду спать. Надо отдохнуть. Завтра опять в дорогу.
Марина кивком головы отпустила шляхтича. Она положила печать на стол и нежно погладила ее ладонью.
Увы, Марина тогда еще не знала, что нельзя доверять свидетельству печати, вырезанной Прокопом Колченогим из Стрелецкой слободы, если эта печать уже побывала в ловких руках князя Шаховского, атамана Заруцкого, польского авантюриста Сапеги и человека, подлинного имени которого никто и никогда не узнает…
Вскоре Мнишеков доставили в Москву. А оттуда, опасаясь разосланных по всем дорогам отрядов самозванца, повезли не прямо к границе, а окружным путем: сначала в Углич, который положил начало истории с печатью, а затем в Тверь. Но эта хитрость ни к чему не привела. 16 августа у деревни Любеницы Мнишеки были перехвачены всадниками Яна Сапеги, который встретил Марину как законную русскую царицу. Тут же ее приветствовал спешивший к самозванцу русский князь Масальский.
Не следовало бы Масальскому излишне откровенничать, а не удержался…
- Предыдущая
- 9/58
- Следующая
