Из праха восставшие - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 10

• Предыдущая
• 10/30
• Следующая

Тимоти снова прислушался к голосу, звучавшему в его голове, и сказал:

— Да, Сеси. Мне бы очень хотелось. Спасибо.

И Сеси начала его переносить то в одно, то в другое тело. Для начала он оказался внутри престарелой кузины, глядел на мать сквозь прорези на ее сморщенном, как печеное яблоко, лице, прижимал к сухим губам ее длинные белые пальцы; поклонившись отцу, он шагнул за порог и рассыпался ворохом сухих листьев, ветер подхватил его, взметнул вверх и понес на запад, над просыпающимися полями.

Мгновенье — и он уже раскланивался с отцом и матерью, глядя на них глазами кузена Вильяма.

Легкий, как клочок тумана, кузен Вильям поскакал по дороге, его глаза горели красным огнем, густой мех серебрился в свете занимающегося утра, сильные, с мягкими ступнями лапы отталкивались от стылой земли часто и уверенно. Доскакав до вершины холма, он не стал спускаться в низину, а высоко подпрыгнул и полетел.

А затем Тимоти столь же неожиданно внедрился в перепончатую, как огромный зонтик, фигуру дядюшки Эйнара, только-только подхватившего на руки маленькое, почти невесомое тельце, глядя сквозь его веселые, хитро прищуренные глаза. Тимоти! Да ты же держишь на руках самого себя!

— Ну, Тимоти, будь хорошим мальчиком. До скорого свидания!

В жестяном громе огромных перепончатых крыльев, быстрее, чем подхваченные ветром листья, быстрее, чем колючий шар перекати-поля, несущийся по скошенному осеннему лугу, так быстро, что земля внизу слилась в стремительно мелькающее марево, а небоскат с последними угасающими звездами опасно перекосился, песчинкой во рту дядюшки Эйнара Тимоти мчался к далекому темному горизонту…

И — с неба на землю — упал в собственную плоть.

Крики и смех почти уже стихли. Те гости, кто еще не улетел, обнимались, и плакали, и думали о том, как быстро суживается, усыхает доступный для них мир. Было время, когда Семейные Встречи проводили ежегодно, а теперь от праздника до праздника проходят десятки и десятки лет.

— Ну что ж, — крикнул кто-то, — увидимся в Сейлеме[5] в две тысячи девятом году!

Сейлем. Оцепеневший мозг Тимоти медленно, со скрипом осознавал это слово. Сейлем — две тысячи девятый год. И там будут дядюшка Фрай, и Бабушка, и Дедушка, и Тысячу-Раз-Пра-Прабабушка в ее ссохшемся коконе. И мать, и отец, и Сеси, и все остальные. А вот он — проживет ли он так долго?

Новый, прощальный порыв ветра, и все они умчались — трепещущими полотнищами и шустрыми зверьками, сухими листьями и мрачными широкогрудыми волками — к полночному вою на луну и дневкам в норах, к закатам и рассветам, снам и пробуждениям.

Мать притворила дверь.

Отец спустился в подвал.

Тимоти понуро побрел к себе в комнату. Пересекая замусоренную обрывками черного крепа гостиную, он перешагнул через лежавшее на полу трюмо (то самое, с которым играли гости) и увидел в нем свое лицо, бледное, растерянное и смертное. И зябко поежился.

— Тимоти.

Тимоти остановился.

— Сынок, — сказала мать, кладя ладонь ему на лицо. — Мы тебя любим. Мы все тебя любим. Пускай, ты не такой, как мы. Мы знаем, что когда-нибудь ты нас покинешь — и все равно мы тебя любим. А когда — если — ты умрешь, твои косточки ничто не потревожит, мы об этом позаботимся, ты будешь покоиться в мире, я сама буду приходить в каждый канун Дня всех святых и поправлять, если что потребуется.

В подвале со скрипом захлопывались полированные деревянные крышки.

Эти четыре кузена — Питер, Вильям, Филип и Джек — задержались и после Семейной Встречи. Почему они не спешили улетать? А потому, что над Европой висело хмурое облако меланхолии и скептицизма. Места в Доме не хватало, и их запихали, чуть ли не штабелями, в сарай, который вскорости и сгорел.

Как и все в Семье, они были личностями весьма неординарными. Смешно даже упоминать, что днем они в основном спали, а ночью занимались делами, честно говоря, не совсем обычными.

Отметив, что один из них умел читать мысли, а остальные — летать в компании молний и приземляться подобно осенним листьям, мы лишь краешком, вскользь коснемся их многогранных способностей.

Ну а добавив, что некоторые из них не отражаются ни в каком зеркале, в то время как отражения других могут быть практически любого размера, текстуры и формы, мы попросту повторим досужие сплетни — не слишком, впрочем, удаляясь от истины.

Эти парни и походили на своих дядюшек и тетушек, кузенов и кузин, и отличались от них, как один мухомор в лесу от любого другого.

Они были практически любого колера, который можно смешать из красок долгой бессонной ночью.

Один из них был молод, а другие могли припомнить времена, когда сфинкс не окунал еще свои грузные каменные лапы в песчаные волны.

И всех их единила страстная, пусть и не совсем бескорыстная любовь к некоторому конкретному члену Семьи.

К Сеси.

Сеси. Именно она была причиной, главной (и в общем-то единственной) причиной их задержки. Потому что Сеси полнилась возможностями и обещаниями, как созревший гранат — зернами. В ней были все ощущения всех живых существ, больших и крошечных, близких и далеких. Она была всеми театрами и кинотеатрами, всеми музеями и картинными галереями, современными и прошлыми.

Попроси ее выдернуть у тебя душу, как невыносимо болящий зуб, и зашвырнуть ее в облака, чтобы остыла и успокоилась, и вот душа твоя уже выдернута и парит в холодном туманном просторе.

Попроси ее внедрить вышеупомянутую душу в плотную, упрямую плоть дерева, и наутро ты проснешься и будешь слушать пение птиц, слетевшихся на твою зеленую голову.

Попроси ее, чтобы стать тебе чистым весенним дождем, и вот ты уже льешься на все и всех без разбору.

Попроси, чтобы стать луной; мгновенье — и ты видишь сквозь безразмерную космическую пустоту, как твой бледный свет красит спящие города цветом надгробий и бесприютных призраков.

Сеси. Та, что может извлечь твою душу и весь сгусток твоего сознания и пересадить в любое животное, или растение, или камень, что уж закажешь.

Мало удивительного, что кузены не спешили покидать Дом — или, для полной точности, свой сарай.

И вот однажды, как только закатилось солнце, а до памятного пожара оставались какие-то часы, они всей компанией поднялись на чердак, чтобы потревожить ее нубийские пески ветром своего дыхания.

— Ну так что, — улыбнулась во сне Сеси, — чего вам сегодня хочется?

— Я… — сказал Питер.

— А может… — сказали Вильям и Филип.

— Не могла бы ты… — сказал Джек.

— Устроить вам экскурсию в местный сумасшедший дом, в свихнутые мозги тамошних постояльцев? — догадалась Сеси.

— Да!

— Заметано! — сказала Сеси. — Бегите в сарай, ложитесь на свои койки. Приготовьтесь, улыбнитесь, сейчас вылетит птичка!

Как пробки из бутылок, вылетели их души. Как птицы, они помчались. Как сверкающие иглы, вонзились в головы четырех старожилов психушки.

— Ах! — блаженно вздохнули кузены.

А пока они там ахали и охали, сарай загорелся.

В последовавшей неразберихе, во всех этих криках, поисках ведер и беготне за водой, никто и не вспомнил про обитателей сарая, никто не подумал, какой номер могут выкинуть экстравагантные кузены и мирно спящая Сеси.

К несчастью, она так глубоко погрузилась в бурное, переменчивое море своих снов, что не почувствовала ни жара, ни даже того жуткого момента, когда провалилась крыша сарая и вспыхнули четыре человекоподобных факела. Затем земля и небо содрогнулись от громового удара, развеявшего материальные оболочки несчастных погорельцев на все четыре стороны, а Сеси проснулась с криком таким отчаянным, что их души стремглав бросились домой. На момент взрыва кузены все еще бродили по палатам сумасшедшего дома, залезая то в один, то в другой череп, восхищенно глазея на искрящиеся вихри, раскрашенные во все цвета безумия, на мрачные радуги кошмара.

• Предыдущая
• 10/30
• Следующая