3 ошибки наших родителей. Конфликты и комплексы - - Страница 16

До трех лет мы ощущали себя центром Вселенной, пупом земли, и нам просто в голову не приходило тревожиться. «Все возможно!» — мы жили этим лозунгом. Но после трех лет мы вмиг оказались «тварью дрожащей», человеком, чьи права и возможности не только ограничены, но и требуют одобрения цензурой. Многие дети, правда, отчаянно протестуют, но теперь у родителей есть новый инструмент — «наказание». Раньше, как мы уже сказали, была дрессировка и страх. Нас пугали, причем часто мало задумываясь о том, чем для нас оборачивался этот испуг.

Дело в том, что когда трехлетнему ребенку говорят, что за ту или иную провинность его отдадут «дяденьке-милиционеру», малыша это действительно пугает — ведь он еще не сомневается в честности своих родителей[6] . Подтекст, подвох, скрытый смысл родительских слов и, наконец, откровенный обман он начинает подозревать и понимать позже — в три-четыре года. И если он слышит ту же фразу в этом возрасте, она не вызывает того прежнего на миг парализующего испуга, она его озадачивает и оскорбляет.

Но особенным, изощренным оскорблением является для ребенка наказание. То, что его начали наказывать, это ребенок понял, но смог ли он понять смысл наказания? Разумеется, эта премудрость взрослых находится за гранью его понимания. «А и за что меня наказывать? Мне понравилось это, и я взял. Мне захотелось пойти туда, и я пошел. Мне не хочется есть, и я не ем. Что такого?!» С появлением в языке ребенка оборотов «я», «мне», «мое» и пр. в нем появляется личность, а следовательно, и возможность наказания. Возникает адресат — тот, кто может быть наказан. Ведь наказание — это не дрессировка, это обращение к личности.

Наказание — это воспитательная процедура: «Ты должен понять, что так делать не нельзя!», «Тебе должно быть стыдно!», «Постой в углу и подумай!» И если ребенок не почувствовал себя униженным, оскорбленным или, на худой конец, насмерть испуганным, родитель не считает, что воспитательный маневр достиг желаемого эффекта. Да и сами родители, когда наказывали нас, по большей части руководствовались не воспитательными целями, а потребностью выместить собственное раздражение и отомстить нам за наше непослушание.

Причем каким-то шестым чувством, холкой, может быть, мы стали чувствовать, что наказание — это способ, которым родители вымещают на нас свои эмоции. Мы стали понимать, что это месть, а вовсе не «воспитание», о чем наши родители так любили нам рассказывать: «Я на тебя не сержусь, но я наказываю тебя, чтобы ты понял, что так поступать нехорошо!» Ха-ха! Так мы и поверили! Львиная доля информации, которую мы получали тогда из внешней среды, была информацией визуальной, акустической, тактильной, и лишь считанные проценты — вербальной. Проще говоря, смысл слов доходил до нас в последнюю очередь, а вот прищуренные глаза, сдвинутые к перено сице брови, сжатые челюсти и кулаки, наконец, высокие ноты в голосе — это было для нас нео споримым аргументом.

Мать или отец говорили нам: «Я люблю тебя! Ты мне дорог! Я делаю это ради тебя!» Но это ничего не значило, ведь мы видели, как при этом гневом горят их глаза, дергается изогнутая бровь, предательски дрожит и хрипит от напряжения голосовых связок голос, брызгает слюна, а руки сжимают нас до синяков. И то, что именно они говорили, не имело для нас в этот момент ровным счетом никакого значения. Мы видели разгневанного зверя и понимали, что нас ненавидят, что нам мстят, что нас наказывают... Все это мы поняли, может быть, и не так обстоятельно, чтобы сделать из этого понимания какой-нибудь философический трактат, но суть уловили точно!

Но как же мы поняли? Как догадались?! Как тогда, в эти наши считанные годы, мы смогли это понять?! Все дело в уже упомянутых мною олимпийских разборках или тайнах мадридского двора (это кому как будет угодно). Не знаю, что думали в этот момент наши родители, но, производя над нами свои экзекуции, они объясняли нам множество разных, весьма интересных вещей...

Кому-то из нас говорили, что так себя вести нельзя, потому что «папа будет недоволен». Кто-то из нас слышал: «Что мы. теперь скажем маме?» Ну и, конечно, самые примечательные — подробные объяснения: «Не веди себя так при бабушке!

Разве ты не знаешь, что она этого не любит?!», или «Только не говори об этом папе, а то он рассердится!», или «Скажи дедушке, что ты его любишь, а то он обижается!»

Тут, впрочем, возможен еще, наверное, миллион других самых разнообразных вариантов, но главная суть — нас включили в систему «олимпийских разборок». Мы стали понимать, что от нас ждут какого-то определенного поведения, и не потому, что нужно само это поведение, не потому, что это поведение является «правильным», а потому, что это нужно для достижения каких-то определенных целей. Не наших целей, а тех, кто нам их объяснял.

Ну и действительно, разве не наплевать нам было на то, рассердится папа или нет, если он сердится, например, на маму или на бабушку? Чтобы научиться сострадать в таких вопросах, нам нужно было еще психологически созреть (прожить, по крайней мере, еще года два-три). А какая нам была разница, обидится дедушка или нет? Если мы этого дедушку всего пару раз в своей жизни видели (если и помним об этом) и уж точно не испытывали к нему никаких нежных, оберегающих чувств.

Иными словами, мы поняли, что то поведение, которое от нас требуется, зачастую требуется от нас вовсе не потому, что так действительно нуж но («правильно») поступать, а потому, что это необходимо для достижения каких-то иных целей. Например, чтобы не вызвать отцовский гнев или не расстроить дедушку. Из этого, кроме прочего, мы не могли не сделать и еще одного вывода, что отцовский гнев — гнев далеко не всегда правильный, а взгляды дедушки на жизнь — в чем-то ошибочные, и несмотря на это с ними нельзя не считаться.