Генерал в своём лабиринте - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 37

• Предыдущая
• 37/50
• Следующая

Трудно было предположить, что у генерала достанет сил взять эту власть. Лихорадка, трепавшая его по вечерам, становилась почти ежедневной, а кашель просто раздирал внутренности. Однажды на рассвете Хосе Паласиос услышал, как генерал выкрикнул: «Блядская родина!» Он поспешил в спальню, встревоженный этими словами, за которые генерал обычно ругал офицеров, и увидел, что у того окровавлена щека. Генерал порезался, когда брился, и разозлился не столько на это, сколько на собственную неловкость. Лечивший его фельдшер, срочно вызванный полковником Вильсоном, нашел генерала в таком отчаянии, что решил дать ему успокоительного, несколько капель белладонны. Генерал сухо остановил его.

– Не надо, оставьте меня, – сказал он. – Отчаяние – обычное состояние побежденных.

Из Каракаса пришло письмо от его сестры Марии Антонии. «Все жалуются на то, что ты не захотел покончить со всем этим хаосом», – писала она. Деревенское духовенство было решительно настроено за него, дезертирство в армии не поддавалось учету, в горах полным-полно вооруженных людей – они были согласны подчиняться только ему, генералу. «Это похоже на фанданго безумцев, которые и сами не понимают, что творят, а творят они свою собственную революцию», – писала ему сестра. Но пока половина страны уповала на него, другая половина сочиняла оскорбительные пасквили. Его семья, говорилось в листовках, должна быть уничтожена до пятого колена.

Изощренный удар нанес ему конгресс Венесуэлы, собравшийся в Валенсии, – он заключил соглашение об окончательном разъединении и принял декларацию о том, что отношения с Новой Гранадой и Эквадором не будут упорядочены до тех пор, пока генерал находится на территории Колумбии. Генерала огорчил не только сам этот факт – его обидело и то обстоятельство, что официальное сообщение из Санта-Фе было передано с одним из прежних участников заговора 25 сентября, его смертельным врагом, которого президент Москера вернул из ссылки и назначил министром внутренних дел.

«Вынужден признать, это событие задело меня больше, чем что-либо иное в моей жизни», – сказал генерал. Всю ночь диктовал он нескольким писарям различные варианты ответа, но гнев его был так велик, что в конце концов он, не приняв никакого варианта, лег спать. А на рассвете, после беспокойного сна, сказал Хосе Паласиосу:

– В день, когда я умру, в Каракасе зазвонят колокола.

Случилось нечто иное. Когда губернатор Маракай-бо узнал о его смерти, то послал депешу: «Спешу поделиться новостью об этом величайшем событии, которое несомненно послужит источником нескончаемого блага, ибо страна станет свободной и счастливой Гения зла, разжигателя анархии, угнетателя отечества больше нет». Это сообщение, которое поначалу должно было информировать правительство Каракаса, в конечном счете превратилось в национальное воззвание.

Среди сплошного ужаса тех окаянных дней, однажды в пять утра, Хосе Паласиос напомнил генералу, что сегодня у него день рождения: «Двадцать четвертое июля, день святой Кристины, девственницы и мученицы». Генерал открыл глаза и в который уже раз осознал себя избранником несчастливой судьбы.

В его привычки входило отмечать не день рождения, а день именин. Среди католических святых было одиннадцать Симонов, и ему бы хотелось быть названным в честь помощника Христа, из тех, кто поддерживал его крест, но судьба выбрала ему другого Симона, апостола и проповедника Египта и Эфиопии, чей день был 28 октября. Когда-то в этот день в Санта-Фе ему во время праздника надели лавровый венок. В тот раз, находясь в прекрасном расположении духа, он снял его и коварно надел на Сантандера, который принял венок, не изменившись в лице Но по счетам, которые предъявляла жизнь, он платил не именем, а годами. Сорок семь лет были для него особенно знаменательны, ибо 24 июля прошлого года, в Гуаякиле, среди плохих вестей отовсюду, в бреду злокачественной лихорадки, его пронзило предвидение. Его, который никогда не принимал всерьез предзнаменования. Знак был ясным: если он доживет до следующего дня рождения, не отыщется смерти, способной поразить его. Вера в это тайное прорицание и была той силой, которая поддерживала его на плаву вопреки здравому смыслу.

– Сорок семь лет, черт побери, – прошептал он. – И я жив!

Он сел в гамаке, чувствуя, что силы его восстановились, а сердце радостно бьется от чудесной уверенности, что все плохое осталось позади. Он позвал к себе Брисеньо Мендеса, первого из тех, кто хотел отправиться в Венесуэлу, чтобы бороться за объединение с Колумбией, и тот передал ему поздравления от всех офицеров по случаю дня рождения.

– От лейтенантов до самых высших чинов, – сказал он, – все хотят идти в Венесуэлу, все готовы бороться за объединение.

Генерал Брисеньо Мендес был прав. Двое других генералов, четверо полковников и восемь капитанов гарнизона Картахены приняли решение: выступить в поход. Однако, когда Карреньо напомнил генералу его прежнее обещание, тот ответил:

– У вас более высокое предназначение.

За два часа до выступления он решил, что Хосе Лау-ренсио Сильва пойдет тоже, поскольку у генерала создалось впечатление, что ржавчина однообразной жизни застит ему глаза. Но Сильва отклонил предложенную честь.

– Эта праздная жизнь – тоже война, да еще из самых худших, – сказал он. – Так что, если у моего генерала не будет других приказаний, я остаюсь.

Итурбиде, Фернандо и Андрес Ибарра не были включены в отряд. «Если вы собираетесь уходить отсюда, то лучше идите в другую страну», – обратился генерал к Итурбиде. Андресу он дал понять, что есть важная причина для отказа: генерал Диего Ибарра и так уже воюет, а два брата для одной войны – это слишком много. Фернандо даже и не просил для себя этой чести, поскольку был уверен, что генерал скажет: "Человек идет на войну весь, нельзя допустить, чтобы на войну шли толь-

Ко его глаза и правая рука". Он утешался мыслью, что подобный ответ служит чем-то вроде воинского отличия.

Монтилья приготовил все нужное, чтобы выступить в ту же ночь, когда все было решено, и оказался среди других приглашенных на скромной церемонии прощания у генерала, – тот каждого обнял и каждому сказал несколько слов. Офицеры пошли по разным дорогам: один – на Ямайку, другие – на Кюрасао или на Гуахи-ру, все в гражданском, без оружия и без каких-либо знаков воинского отличия, как и было принято во времена подпольной борьбы против испанцев. На рассвете дом у подножия Холма Попутных Ветров выглядел уже как заброшенная казарма, однако генерал тешил себя надеждой, что новая война возвратит зеленую листву лаврам прошлых лет.

Генерал Рафаэль Урданета пришел к власти 5 сентября. Учредительный конгресс подтвердил его полномочия, и уже никакая другая власть не могла признать переворот незаконным; однако восставшие обратились к городскому совету Санта-Фе – совет признал Урда-нету облеченным властью в то время, как ее принял генерал. Восставшими были солдаты и офицеры-венесуэльцы, расквартированные в Новой Гранаде, – при поддержке разбогатевших мелких собственников и местного духовенства они свергли правительство. Это был первый государственный переворот в республике Колумбия и первая гражданская война из тех сорока девяти, через которые мы прошли до конца века. Президент Хоакин Москера и вице-президент Кайседо остались ни с чем и сложили полномочия. А Урданета поднял власть, которая валялась под ногами, и его первым государственным актом стало: послать в Картахену делегацию, члены которой были отобраны им, чтобы предложить генералу вновь занять кресло президента республики.

Хосе Паласиос давно не помнил, чтобы у хозяина было такое крепкое здоровье, как в те дни: головные боли и вечерняя лихорадка уступили натиску оружия, как только было получено известие о военном перевороте. Но в то же время он давно не видел генерала в такой тревоге и нетерпении, какое владело им тогда. Встревоженный Монтилья добился согласия брата Себастьяна де Сигу-енса как-нибудь незаметно помочь генералу. Монах согласился от всего сердца и смог выполнить свою роль прекрасно, словно бы не нарочно проигрывая ему в шахматы, пока долгими вечерами они ждали посланцев от Урданеты.

• Предыдущая
• 37/50
• Следующая