Географ глобус пропил - Иванов Алексей Викторович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/72
• Следующая

Служкин зашел за Татой в садик, но ее уже забрала Надя. В раздевалке среди прочих мам и детей Лена Анфимова одевала Андрюшу.

– С наступившим, Лен, – сказал Служкин. – Привет, Андрюха.

По инерции он заглянул в шкафчик Таты и увидел на верхней полочке завернутый в газету пакет. Видимо, его забыла Надя. Служкин взял его и развернул. В пакете лежали три цветных фотографии с новогоднего утренника. Тата стояла под елкой с большим медведем в руках. Елка была украшена разнокалиберными шарами и большими звездами из фольги, но без гирлянд, мишуры, дождика – казенная, неживая, зря погубленная елка. Медведя Служкин видел и раньше. Медведь сидел в группе на верхушке стеллажа. Играть с ним не разрешалось, с ним можно было только фотографироваться. Тата неловко прижимала к себе медведя, словно бы отпрянувшего от нее, и испуганно глядела в объектив. На ней было надето незнакомое, мешковатое платье Снежинки, которое совершенно не смотрелось с красными туфельками и бантом.

Служкин долго рассматривал фотографию, потом подошел к Андрюше и присел. Лена в это время натягивала Андрюше валенок.

– Андрюха, а чье это платье на Татке? – спросил Служкин.

– Это Машки Шветловой.

– А почему Тате надели это платье?

– Вошпитательница шкажала, што у нее коштом плохой.

Служкин вышел на крыльцо садика и закурил. Был вечер. Небо за домами смущенно розовело, и в нем висела зеленоватая, как незрелое яблоко, луна. Детские домики, горки и веранды на площадках среди высоких сугробов казались уютным, заповедным городом гномов. Вдали в сизой мгле сочно багровел рубин светофора.

Сзади на крыльцо вышли Андрюша и Лена, волочившая санки.

– Ты что, Витя, расстроился? – заметила Лена, вынула из кармана его пуховика фотографии и посмотрела снова. – Платье, конечно. Плохо сидит – велико… – словно оправдываясь, сказала Лена.

Служкин пожал плечами и неохотно пояснил:

– Тата в красном костюме хотела быть на утреннике, а не в платье.

– Ну это же мелочь – костюмчик… – примирительно сказала Лена.

– Мелочь, – согласился Служкин. – Но именно мелочи глубже всего задевают. Так вроде уже со всех сторон корой зарос, и вдруг – бац… По такой мелочи и чувствуешь, что ребенок твой – это как душа без оболочки. Просто, Лен, ошпаривает понимание того, как дети беззащитны и в то же время – такая несправедливость! – уже отдельные от нас существа…

– Они с самого начала от нас отдельные, – грустно улыбнулась Лена. – Андрюша, садись в санки… Если бы ты, Витя, сам родил да возился с ребенком, убирал, кормил, пеленки стирал, то не расстраивался бы так по мелочам, проще относился.

– Я возился, стирал, – вяло ответил Служкин.

– Все-таки красный костюмчик – не для Нового года. – Лена мягко коснулась руки Служкина. – Надо было, Витя, надеть ей белое платье. Мало ли чего ей хотелось. Балуешь ты ее.

– Да я не балую… У меня ощущение страшной вины перед ней…

– Какой вины, ты чего?

– Ну как какой?… Папаша я никудышный, семьи толком нет… Если Тата сейчас семейной любви не увидит, она в будущем себе всю судьбу покривит. А все мои отношения с Надей только и держатся на том, что у нас дочь. Вырастет Тата и поймет, что из-за нее у родителей жизнь не в ту сторону пошла, – и каково ей будет жить с этой виной, в которой она-то и не виновата? Каково ей будет, если она поймет, что родилась нежданная, нежеланная, по залету, по нашей ошибке? Что она о нас думать будет и о себе самой?… Извини, Лен, что я тебе все это говорю. Ты ведь поймешь меня, да? Ведь день твоей свадьбы и день рождения Андрюши нетрудно сопоставить…

Лена тяжело молчала. Она была одета в длинную недорогую шубу, в валенки, на руках – расшитые бисером рукавички. В овале теплого толстого капора ее лицо, чуть румяное от мороза, казалось иконописным ликом, но все равно оставалось живым – тонким, красивым, усталым русским лицом. Андрюша возился в санках, усаживаясь поудобнее.

– А тебе, Витя, не хотелось бы начать все сначала? – негромко вдруг спросила Лена.

Служкин помолчал.

– Этот вопрос нельзя задавать, – сказал он. – И думать об этом тоже нельзя. Желать начать все сначала – это желать исчезновения нашим детям.

– Ну… не детям… хотя бы ошибки исправить…

– Мы никогда не ошибаемся, если рассчитываем на человеческое свинство, – сказал Служкин. – Ошибаемся, лишь когда рассчитываем на порядочность. Что значит «исправить свои ошибки»? Изжить в себе веру в людей?… Самые большие наши ошибки – это самые большие наши победы.

– Ты всегда думал в таких широких масштабах… – усмехнулась Лена.

– Наоборот, – возразил Служкин. – Я думаю в самом узком масштабе – только человек. Я, Лена, стараюсь думать лишь о том, что рядом, – как получается, конечно.

– Наверное, ты прав, – кивнула Лена. – Я тоже чувствую, что это плохо – когда желаешь вернуться обратно… И все равно иногда очень хочется начать все сначала.

С утра отключили воду – всю: значит, надо было идти на ключик. Неумытый и раздраженный, Служкин напялил пуховик и ботинки и потопал в подвал, в кладовку. Канистру он нашел сразу, а в поисках крышки от нее пришлось перевернуть весь хлам – мешки со старыми игрушками, связки макулатуры, узлы тряпья, обрезки досок и фанеры, обломки лыж, какие-то чайники, коробки, пыльные бутылки, хоккейные каски, велосипедные рамы, рваные раскладушки и вообще невесть для чего хранящиеся вещи вроде половинки корпуса от стиральной машины или упаковки минерального удобрения.

Пока Служкин рылся, хлопнула дверь подвала, чьи-то плечи шаркнули по стене, и в дверях кладовки появился багровый от натуги Будкин, приволокший два пластмассовых ящика с банками.

– Здорово, Витус, – пропыхтел он. – За водой собрался?…

– За дерьмом, – мрачно ответил Служкин и сел в санки покурить.

Будкин опустил ящики на верстак и захехекал.

– Слушай, а можно я их у тебя поставлю? – спросил он.

– Ставь, – безразлично кивнул Служкин. – А с чем они?

– С дерьмом, – сказал Будкин и сел на канистру.

Служкин достал из ящика длинную банку и повертел перед глазами.

– Слива в крепленом вине, – прочел он. – Попробуем?

– Это же на продажу… – замялся Будкин.

– Продашь, деньги выручишь – все равно пропьешь.

Будкин грустно хехекнул, подумал, взял с верстака стамеску и пробил в банке две дырки. Банку он протянул Служкину, а себе достал вторую и открыл подобным же образом. Они начали пробовать.

– Чего давно в гости не заходил? – спросил Служкин.

– Дела, – неопределенно ответил Будкин и закурил.

– Брехать – не кувалдой махать… Из-за Нади?

– Н-ну… – сознался Будкин. – Достала она меня.

– Мне-то чего врешь? – Служкин приложился к банке. – Я-то вижу.

– Чего ты видишь?

– Что влюбилась она в тебя.

Будкин ничего не говорил, яростно дымя сигаретой.

– Ну, продолжай, – подтолкнул его Служкин.

Будкин зажег вторую сигарету от первой, хехекнул, помолчал и неожиданно кратко и твердо сказал:

– Да.

– И что, крепко? – усмехнулся Служкин.

– Крепко, – кивнул Будкин. – Ты же знаешь, Витус, со мной такого никогда не бывало, а вдруг случилось… Ну, я и решил держаться подальше. А что делать-то? Посоветуй. Ты же здесь командир.

– Командир пропил мундир… Кому советовать-то? Тебе? Так в этих делах я перед тобой просто щенок. Вам самим решать надо, а не играть в Штирлица с Мюллером, как детям малым.

– Ну тогда, блин, держи ее на цепи! – рявкнул Будкин. – А за себя я ручаюсь!

– Я не умею! – Служкин развел руками с банкой и сигаретой.

– Что же ты, презентуешь мне ее? – растерялся Будкин.

– Она мне не принадлежит. Я ее свободы не умаляю.

Будкин допил банку, повертел в руках и бросил в ведро.

– Нет, я так не могу, – подвел он итог. – Друг все-таки…

– Вот как! – крякнул Служкин и тоже допил банку. – Ехали-ехали, да никуда не приехали. Ты для себя реши, а за меня не боись. Я-то ничего не теряю, у меня нет ничего. А Наде я счастья желаю, я перед ней виноват. Если уж ей такое счастье выпадает – пусть будет такое.

• Предыдущая
• 26/72
• Следующая