Географ глобус пропил - Иванов Алексей Викторович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/72
• Следующая

– Можно я закурю? – спросила Сашенька, закурила и задумчиво рассказала: – Знаешь, Витя, как раз очень хорошо пообщались… Он меня коньяком угощал, смеялся, даже отпускать не хотел… Но был такой момент… Как бы это сказать… Он спросил, как у меня дела с Колесниковым, но спросил так, будто это его мало интересует, будто у него самого есть что-то и поважнее… Мне показалось, что на самом деле появление Колесникова в моей жизни его очень уязвило и он теперь маскируется… Хотя однажды я видела его с учительницей из твоей школы… Как ее?…

– Кира, – мрачно подсказал Служкин, чистя картофелину.

– Вот, с Кирой видела… И он будто бы хочет в отместку показать мне, что отношения с Кирой ему важнее, чем отношения со мной. Что он влюбился в нее. Но я-то знаю, что он любить не умеет. Скажи мне, Витя, у Будкина с этой Кирой что-нибудь есть?

– Нету, – ухмыльнулся Служкин. – Хотя возможно, что он с ней спит.

– Значит, он все-таки думает обо мне, раз уж так выделывается…

– Лучше бы, Сашенька, ты вообще не размышляла об этом, если у тебя плохо получается, – мягко посоветовал Служкин, серпантином срезая с картофелины шелуху.

– Ну объясни мне тогда! – почти с мольбой потребовала Саша.

– Как я могу объяснить тебе, Сашенька, если ты ничего не хочешь знать? – вздохнул Служкин. – Я тебе уже тысячу раз предлагал упростить ситуацию: ты люби меня, а я буду любить тебя, и все будет хорошо.

– Почему же я не хочу знать? – жалобно сказала Сашенька. – Я хочу! Скажи мне правду – любую, я выдержу. Что там у Будкина с Кирой?

Служкин только махнул рукой.

– Я не могу тебе изложить факты, – начал устало пояснять он, – потому что ты их неверно истолкуешь. Я тебе даю сразу истолкование – верное, потому что со стороны виднее. Но тебе его не надо. Тебе нужны факты. Замкнутый круг, Сашенька. Ты в своей душе как в комнате без окон и дверей. Поэтому и любовь твоя какая-то бессильная. Ты очнись. Свет не сходится клином ни на чем.

Сашенька молчала, опустив голову.

– Н-ну, с-скотина!… – вдруг закричал Служкин.

Пуджик спокойно сидел в раковине умывальника над двумя рыбьими хвостами, как победитель над поверженными вражескими штандартами. Толстый, сытый, немигающий, он очень напоминал полярную сову.

Надя и Будкин ушли кататься на лыжах, а Служкин пек блины. Большие блины у него рвались и комкались, и он пек маленькие блинчики, которые называл «пятаками». Уже целая гора томных «пятаков» лежала в большой тарелке. По кухне плавал вкусный синий чад. Тата сидела на полу и напяливала туфельки нереально красивой кукле Барби, которая растопырила на табуретке ноги, как ножницы. Из подъезда донесся стук лыж по перилам, и в дверь протрезвонили.

– Надя! – закричала Тата, вскочила и бросилась в прихожую.

Первым в квартиру вбежал Пуджик. Потом с лыжами вошла Надя – румяная и счастливая, а потом Будкин с бутылкой вина в кармане пуховика.

– Ну да, на лыжах они катались, – с сомнением сказал Служкин Будкину. – До ларька и обратно.

– У тебя блины сгорят, – напомнила Надя.

Пока Надя и Будкин переодевались и связывали лыжи, Служкин допек «пятаки» и вылил на сковородку остатки теста из кастрюли. Получилось нечто вроде Австралии с Большим Барьерным рифом в придачу.

Яркий до изумления закат горел над Речниками. В синей дымке от блинов свет его приобретал апельсиновый оттенок. На столе в блюде, закатив глаза, лежали потные, сомлевшие, янтарные «пятаки». В сковородке щедро лучилось расплавленное масло. Варенье в вазочке от невообразимой сладости стало аж лиловым. Чай приобрел густо-багровый, сиропный цвет. Даже пышная сметана стеснительно порозовела. Все расселись вокруг стола. Будкин, причмокивая, сразу схватил один «пятак», положил его на широкий, как лопата, язык и убрал в рот, как в печь. Хмыкнув, он оценивающе пошевелил пальцем груду блинчиков.

– Чего таких мелких напек? – спросил он.

– Поварешку лень стало мыть. Пипеткой воспользовался.

– Не лазь руками, – пресекла Будкина Надя, накладывая блинчики в блюдечко Тате. – Еще не известно, где ты ими ковырялся…

Пуджик, дожидаясь подачки, истомился бродить между ножек стола и табуреток, словно в лесу, прыгнул Наде на колени и сразу сунул усы в ее тарелку с «пятаками».

Надя стукнула его по лбу:

– Брысь! Я тебе перед уходом полкило куриных шей скормила!

– Куриные шеи? – задумчиво переспросил Служкин. – У нас в школе в столовке всегда суп с куриными шеями. Я диву даюсь, откуда столько шей берется? То ли курицы как жирафы, то ли многоголовые, как Горыныч… А может, нас там змеями кормят?… Пуджик-то что, вместе с вами на лыжах ходил?

– Нет, он перед подъездом откуда-то из сугроба вылез.

– Не из сугроба, а из окна подвала, – поправил Надю Будкин.

– В подвале мог бы и мышей нажраться, – заметил Служкин. – Я слышал, он осенью с черным котом из третьего подъезда пластался?

– Было дело, – авторитетно подтвердил Будкин.

– То-то я заметил, что год назад все молодые коты черные были, а теперь серые пошли… Твой грех, Пуджик? Ты теперь в нашем подвале самый крутой?… Видел я позавчера из окна, как он со своими мужиками в подвал дома напротив ходил. Бились, наверное, с местными. – Служкин ногой повалил Пуджика на пол и повозил его по линолеуму туда-сюда.

– Надя, смотри, Пуджик умер!… – испугалась Тата.

– Не, теплый. – Служкин снова потрогал его ногой.

– Он теплый от солнца, – печально сказал Будкин.

– На, ешь, – смилостивилась Надя и кинула Пуджику «пятак».

Пуджик мгновенно ожил и бросился к подачке.

– Кстати, – вдруг хехекнул Будкин. – Опять чуть не забыл… Летом еще хотел подарить, да засунул в белье и найти не мог, только вчера выкопал… – Он встал, ушел в прихожую и вытащил из кармана пуховика кулечек. Из кулечка он вынул красную детскую панамку и протянул Тате. – На, мелкая, носи. Я ее в Астрахани на аттракционе выиграл, а куда она мне?

– Примерь-ка, Тата, – попросила Надя.

Тата серьезно взяла панамку, расправила, осмотрела, слезла с табуретки и стала просовывать ноги в две большие дырки для косичек.

– Это же панама! – ахнула Надя. – Она на голову надевается!…

Тата еще раз придирчиво осмотрела панаму и солидно возразила:

– Нормальные красные трусы!

Служкин, Будкин и Надя покатились от хохота.

– Слышь, Будкин, – вытирая с губ сметану, сказал Служкин, – я вспомнил историю про трусы, как ты Колесникова хотел расстрелять…

Будкин блаженно захехекал.

– Что, по-настоящему? – удивилась Надя.

– Еще как по-настоящему, – заверил Служкин. – Могу рассказать эту историю, только она длинная как собака.

– Валяй, – велел Будкин, а Надя хмыкнула.

– Было это лет триста назад, – начал Служкин. – Родители наши отправились загорать на юг, а нас с Будкиным забубенили в пионерский лагерь. В общем, они каждый год так поступали, и мы с Будкиным уже привыкли просыпаться июльским утром под звуки горна и по уши в зубной пасте. Мне тогда треснуло двенадцать лет, а Будкину, соответственно, одиннадцать. Мы были в одном отряде «Чайка», Колесникову же исполнилось четырнадцать, и он угодил в самый старший отряд «Буревестник». И еще надо добавить, что в те далекие годы Будкин не был таким разжиревшим и самодовольным мастодонтом, как сейчас, а наоборот – мелким, щуплым тушканчиком с большими и грустными глазами и весь в кудрях. Еще он был очень тихим, застенчивым и задумчивым, а вовсе не шумным, наглым и тупым.

Вожатой в нашем отряде «Чайка» была студентка пединститута по имени Мария Николаевна. Девица лет двадцати с комсомольско-панельными склонностями, как я сейчас понимаю. Ну, то есть турпоходы, стройотряды, багульник на сопках и рельсы в тайге, костры там всякие, пора-по-бабам на гитаре, и все для того, чтобы где-нибудь за буреломом ее прищемил потный турист в болотниках или грязный геолог со скальным молотком. И дружила наша Марья с физруком, престарелым козлом, который в придачу к этому работал также сторожем, конюхом, электриком и вообще всем на свете. Вот в Марью-то Будкин и влюбился.

• Предыдущая
• 29/72
• Следующая