Географ глобус пропил - Иванов Алексей Викторович - Страница 35

• Предыдущая
• 35/72
• Следующая

– Вон к той скамейке. – Служкин указал сигаретой.

Профессура рванула к скамейке, бросив бессмертный школьный клич: «Кто последний – тот дурак!» Но рядом со скамейкой, оказывается, начиналась хорошо укатанная горка, вокруг которой валялись куски фанеры и оргалита. Когда Служкин дошагал до скамейки, кое-кто из пацанов уже укатился с кручи, а остальные ловили визжащих девчонок и тоже спускали их вниз. Люська Митрофанова, хлюпая носом, собирала втоптанные в снег тетрадки и учебники из своего пакета. Служкин гневно внедрился в суету возле горки.

– Э-эй! – заорал он. – Ну-ка, все ко мне! Веселиться потом будем!

Но на Служкина никто не обратил внимания, как на шумящее под ветром дерево. Пацаны ржали, девчонки вопили ему:

– Виктор Сергеич, скажите им, чтоб не толкались, а-а-а!…

– Живо поднимайтесь! Всем по прогулу влеплю! – грозил Служкин.

На него налетела хохочущая Маша Большакова и укрылась за ним от Старкова, который несся по пятам. Старков метнулся мимо правого кармана Служкина – Маша вынырнула из-под левого локтя. Старков побежал вдоль живота – Маша спряталась за капюшоном. Несколько обалдевший Служкин наконец ухватил Старкова за шиворот.

– А урок?! – яростно спросил он.

– Блин, точно! – спохватился Старков. – Пойду наших позову!…

Через секунду на спине двоечника Безматерных он уже летел с горки. Служкин беспомощно обернулся к Маше.

– Что ж это такое? – спросил он. – А как же судоходство на Каме?

Раскрасневшаяся Маша, улыбаясь, виновато пожала плечами.

Служкин обескураженно развернулся, поплелся к скамейке, сел, закурил и стал смотреть на затон. И опять тесно составленные в затоне корабли напомнили ему город. Служкин смотрел на надменные, аристократические дворцы лайнеров, на спальные кварталы однотипных пассажирских теплоходов, на схожие с длинными заводскими цехами туши самоходок-сухогрузов и барж, на вокзалы дебаркадеров и брандвахт, на трущобы мелких катеров, на новостройки земснарядов, на башни буксиров-толкачей по окраинам, на ухоженные пригороды «метеоров» и «ракет». Мачты вздымались как антенны, как фонарные столбы, а такелаж был словно троллейбусные провода.

Рядом со Служкиным на скамейку присела Маша.

– А что, Виктор Сергеевич, – неуверенно спросила она, – вам очень надо рассказывать про это судоходство?

Служкин, не глядя на нее, пожал плечами.

– Ну, расскажите мне, – вздохнув, согласилась Маша.

– Урок для тебя одной? – удивился Служкин. – Ладно уж… Иди летай со Старковым. Я переживу.

– Расскажите, – повторила Маша и, улыбаясь, поглядела ему в глаза. – Я же вижу, как вам самому хочется…

– Ну что ж… – Служкин недоверчиво хмыкнул, откинулся назад и сладко потянулся. – Ладно, слушай…

И он начал рассказывать, весело поглядывая на Машу, а Маша слушала, задумчиво улыбаясь, и смотрела на затон, в котором начиналась весна. Здесь уже пожелтел лед вдоль берега, и сквозь него проступила вода, а между кораблей грозно потемнели тракторные дороги, наезженные за зиму. С крыш теплоходов экипажи большими фанерными лопатами сбрасывали снег, очищая квадраты небесно-синей краски. Под кормой самоходок чернели вырубленные пешнями проруби для винтов. Трюмы барж вдруг ярко освещались электросваркой. На толкачах звонко скалывали наледь с задранных буферов. И все корабли были увешаны гирляндами сосулек, наросших в недавнюю оттепель.

Служкин увлекся своим рассказом, раскраснелся, расстегнул пуховик, стал прутиком чертить на снегу схемы. Маша слушала его как-то виновато и добросовестно рассматривала кривые чертежи на сугробе. Красная профессура веселилась у горки, не замечая служкинских дерзаний, и когда Служкин иссяк, весело закричала:

– Виктор Сергеевич, а можно домой идти? Время уже!…

Маша сидела задумчивая, молчаливая. Служкин тоже помолчал, искоса изучая свою снеговую графику, потом встал и начал пинать сугроб, хороня ее.

– Идти-то можно или нет?… – не унималась профессура.

Служкин двинулся к девятиклассникам, распихал толчею у горки, вынул из рук заснеженного двоечника Безматерных фанерку.

– В детстве, – весомо сказал он, – мы называли это – «кардонка». Вы весь урок мочало чесали, а кататься на кардонках так и не научились. Теперь смотрите: я показываю вам высший пилотаж. Одно выступление, и только в нашем цирке!

– О-о!… – восхищенно застонал девятый «А». – Геогр… Виктор Сергеевич пилотаж показывает!…

Служкин отошел назад, разбежался и прыгнул, прижав кардонку к животу. Грянувшись на лед, он растопырил руки и ноги, как «кукурузник», и с криком: «Всем двойки за уро-о!…» – исчез внизу в туче снежной пыли.

Присугробившись, Служкин с трудом поднялся на ноги, оглянулся и увидел, как наверху одна за другой исчезают спины уходящих домой девятиклассников. Служкин начал обстоятельно отряхиваться. Кромка берега опустела. И вдруг сверху донесся крик:

– Виктор Сергеевич, вы перчатки забыли!…

Над обрывом стояла Маша и махала над головой его перчатками.

– Маша, не уходи! – вдруг закричал Служкин.

Маша опустила перчатки.

– Не уходи! – снова крикнул Служкин.

– Я жду вас, Виктор Сергеевич, – просто ответила Маша.

– Маша, давай прогуляемся! – орал Служкин. – Как будто у нас свидание!… Я тебе сосну на цыпочках покажу!…

– Давайте, – засмеялась Маша. – Поднимайтесь.

Но Служкин неожиданно развернулся и, разгребая руками сугробы, двинулся к ледяному полю затона. Пропахав между старым дощатым пирсом и ржавой кормой полузатопленной баржи, Служкин выбрался на свободное пространство. Волоча ноги, он побрел прочь от берега по застругам. И с кручи Маше было видно, как дорожка его взрытых следов, ломаясь, складывается на плоскости затона в огромные буквищи: «МАША».

Потом Служкин, задыхаясь, поднялся наверх, подал Маше руку, и они пошагали по широкой тропинке, по самой верхотуре, и рядом, внизу и дальше вширь – до свинцовых полос у горизонта – разлеталась и гудела нереально-просторная равнина реки. Тонкие вертикали сосен вдали особенно остро давали почувствовать чудовищный объем пространства, по околице которого тянулась тропа.

– Смотри, – сказал Служкин. – Практической надобности в этой тропе нет, а люди все равно ходят. Почему?

Маша молчала, не отвечая.

– Виктор Сергеевич, – наконец спросила она, – а откуда вы знаете все это про пароходы, чего мне рассказывали?

– Как тебе объяснить? – Служкин усмехнулся и пожал плечами. – Мы вроде бы в одном районе живем и как будто бы в разных мирах… Здесь у меня прошло детство. Это для вас – тех, кто приехал жить в новостройки, – «Речники» пустой звук, затон вроде заводского склада, а домишки эти – бараки. Для нас же всем этим мир начинался, а продолжался он – Камой… И поэтому Кама, затон – для меня словно бы символ чего-то… Живем мы посреди континента, а здесь вдруг ощущаешь себя на самом краю земли, словно на каком-нибудь мысе Доброй Надежды… Конечно, в детстве мы ничего этого не понимали, но ведь иначе и не считали бы Каму главной улицей жизни. И в нашей жизни все было связано с этой рекой, как в вашей жизни – с автобусной остановкой… Я не обидно говорю?

Маша грустно улыбнулась и промолчала. Они медленно шли мимо косых заборов, поленниц, сараев, зарослей вербы, старых купеческих дач под высокими корабельными соснами.

– И вот с детства у меня к рекам такое отношение, какое, наверное, раньше бывало к иконам. В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль… Ты сама не ощущаешь этого, Маш?

– Я мало видела рек, – ответила Маша. – Здесь мы живем только два года, а раньше жили в городе, где никакой реки не было. Мама с папой каждое лето возили меня на море… Вот вы говорили про реки, и я вспомнила, что мне как-то странно было видеть море – столько воды, и никуда не течет…

Служкин долго молчал.

– Одна из самых любимых моих рек – река Ледяная на севере, – рассказал он. – Весной я туда в поход собираюсь с пацанами из девятого «бэ». Слышала об этом?

• Предыдущая
• 35/72
• Следующая