Географ глобус пропил - Иванов Алексей Викторович - Страница 62

• Предыдущая
• 62/72
• Следующая

– Я бы первый и бузил, – соглашается Градусов.

– По тебе и видно, – бормочет Борман.

– Тут не командование главное, – говорит Маша. – Может, он и прав, что не стал командовать, я не знаю…

– Тут главное – какой он человек, – заканчивает за Машу Овечкин.

– Под Машкину дудку поешь? – фыркает Градусов.

– Да завали, – отмахивается Овечкин. – Ладно, с командованием мы бы и сами разобрались… Или бы вообще без него обошлись… Но ведь Географу на все наплевать – как Демону. Хочет – напивается, хочет – спит, хочет – в драку лезет. Он как это… бросил нас в воду, и выплывайте сами, как сумеете… Он же опытнее, старше… В конце концов, он за нас отвечает.

– А ты сам за себя отвечай.

– Ну, он хоть какой-то пример нам должен подавать, что ли… – говорит Маша. – Он же учитель, а не так, не пришей кобыле хвост…

– А ты бы брала с него пример, если бы он подавал?

– Брала бы, – подтверждает Маша.

– Вот и бери, – советует Градусов. – С таким, какой он есть, мне баще.

Я лежу, делаю вид, что сплю, и слушаю, как шлифуют мои кости. Конечно, никакой я для отцов не пример. Не педагог, тем более – не учитель. Но ведь я и не монстр, чтобы мною пугать. Я им не друг, не приятель, не старший товарищ и не клевый чувак. Я не начальник, я и не подчиненный. Я им не свой, но и не чужой. Я не затычка в каждой бочке, но и не посторонний. Я не собутыльник, но и не полицейский. Я им не опора, но и не ловушка и не камень на обочине. Я им не нужен позарез, но и обойтись без меня они не смогут. Я не проводник, но и не клоун. Я – вопрос, на который каждый из них должен ответить.

– А что это за шняга впереди? – спрашивает Чебыкин.

– Да скала это, – говорит Овечкин. – Только растрескалась по слоям, вот и похожа на что-то…

– Сам ты растрескался по слоям! – шумит Градусов. – Убери черепок, нормальным людям ни хрена не видно!

Я приподнимаюсь и смотрю вперед.

– Это пристань, – говорю я. – Старая строгановская пристань.

В молчании мы медленно подплываем ближе. Берег разворачивается. Виден большой, холмистый, грязный луг, на котором догнивают беспорядочно разбросанные черные бревна. Луг кончается еловым косогором, за которым лежит глухое, дикое, непролазное урочище. В нем плавает сизая дымка. На камнях и упавших деревьях гулко рокочет маленькая речка. Дальше поднимается горбатая гора, лысая поверху. Между горой и речкой на берегу Ледяной стоит пристань. Темное, угрюмое небо низко навалилось на урочище. Кажется, что урочище вдали, сворачивая, уходит не за гору, а за облако.

– Это речка Урём, урочище Урём и развалины деревни Урёмной, – говорю я отцам. – Гребите к пристани, пора на обед.

– Страшно-то как!… – шепчет Люська.

– Даже причаливать неохота, – признается Чебыкин.

– Че я, один воду лохматить буду?… – орет Градусов.

Мы причаливаем за пристанью. Ее борта, обращенные к Ледяной и к Уремке, сложены из огромных, грубо обтесанных валунов. Валунные стены поднимаются из воды на высоту моего роста. Два других борта пристани, видимо, были скроены из бревен. Но земля, плотно затрамбованная в этот короб, со временем расперла бревна и расплылась, а сами бревна истлели.

Мы поднимаемся на верхнюю площадку пристани, где рыжеют космы прошлогодней травы. У моих ног – валунный обрыв, под которым кружится темная вода. Слева, за Уремкой, нестираной скатертью лежит долина вымершей деревни. Левую скулу обносит зябкостью из елового ущелья урочища – холодного, шумящего каньона, заштопанного вдали косыми стежками рухнувших стволов. Налево и направо широко распахивается Ледяная – мощный свинцовый поток, под тяжестью которого точно прогибается земля, и по уклону к реке бегут мелкие притоки, сползают скалы и сходит тайга. И над всем миром – взрытая облачная пашня, готовая вот-вот просеяться дождем.

– Мощная постройка, – шаркая сапогом по валуну, говорит Борман.

– Как египетская пирамида, – соглашается Овечкин.

– Пирамиды были бесполезные, – возражаю я. – А пристань строили для дела.

Чебыкин, присев на корточки, проводит пальцем по чуть заржавленной железной скобе, какими скреплены гигантские камни.

– Это, наверное, демидовское железо, – с уважением говорит он. – Я по телику кино смотрел про Демидовых. «Демидовы» называется…

– Все смотрели, – бурчит Градусов. – Не один ты такой резкий… Слушай, Географ, а как тут барки-то ихние причаливали? Тут же мелко, а они такие дуры были… – Градусов широко разводит руки.

И тогда я опять рассказываю отцам – про закопченные заводы Демидовых и Строгановых, про плотины и пруды, про барки и сплавщиков, про весенний вал, на гребне которого летели к Перми железные караваны, рассказываю про каменные тараны бойцов, про риск и гибель, про нужду и любовь, которые снова и снова выстраивали людей в ряд у могучих весел-потесей.

– Эх, эротично было на барках плавать… – завистливо вздыхает Чебыкин. Отцы молчат.

– А куда же все это подевалось? – негромко спрашивает Маша. – Сплавы, заводы, плотины, деревни?… Плывем, и все кругом заброшенное – и церковь, и мост, и пристань… Как будто кладбище…

Отцы глядят по сторонам, точно рассчитывают увидеть то, что пропало. Но конечно, ничего нет. Только голый косогор с трухлявыми бревнами, черный ельник, глухое урочище, старая пристань на берегу пустынной реки, посреди безлюдных таежных путин. Отцы молчат, словно вбирают в себя этот немой простор, одиночество, древнюю тоску земли. Облака медленно текут над нами. С высоты пристани видно, как вдали излучина Ледяной то вдруг сталисто загорается от упавшего рассеянного света, то блекло гаснет в тени. Я все слышу Машины слова: «Как будто кладбище…» То, что раньше нам казалось здесь страшной глухоманью, дремучей дикостью, угрюмой угрозой, на самом деле было печалью, невысказанной болью, неразделенной любовью. И я чувствую, как снова нашу разношерстную маленькую компанию посреди этого неприкаянного пространства сшивают незримые горячие нитки человеческого родства.

– Ладно, – как-то по-особенному сварливо говорит Градусов. – Почмондели, и будя. Дрова пора рвать, жрать охота.

В поисках сушины я забредаю в ельник и вдруг выхожу на поляну у берега Урёмки. Она притаилась в тихом месте и, обойденная ветрами, отогрелась раньше всех. Она сплошь покрыта короткой, ярко-зеленой травкой – такой непривычной взгляду после скупых, темных, строгих красок Ледяной. В траве повсюду, как горошины, разбросаны бледные подснежники. Запах их неуловим, но одуряющ, как вкус талой воды. Я набираю целый пучок полупрозрачных, нежных, еще помнящих морозный морок цветов. Сердце мое словно оголяется от их застенчивой, неброской красоты.

На полпути до пристани я сталкиваюсь в ельнике с Люськой.

– Вот тебе подснежники, Люся. – Я отделяю ей половину букетика.

– Цветочки!… – вопит Люська и вытаращивает глаза так, словно я протягиваю ей букет скорпионов. Она хватает подснежники, засовывает в них нос и заговорщицки предлагает: – Давайте я вас поцелую?

Она обхватывает меня за шею. Поцелуй ее отнюдь не целомудрен. Но едва я приобнимаю Люську за плечи, как она сразу шепчет:

– Только не говорите никому про это! А то меня убьют!

– Слово пацана! – клянусь я, и тотчас Люська убегает.

Когда я выхожу из ельника, она уже на пристани среди отцов. Она визжит, прячет букетик за спину и отпихивает от себя Градусова.

Градусов, мрачный, как кровник, встречает меня у пристани.

– Географ, – тихо говорит он, – ты чего это цветы даришь?

– Успокойся, – советую я. – И морду сделай проще.

Вторую половину букетика я протягиваю Маше, которая сидит на валуне. Не глядя на меня, Маша молча берет цветы и кладет их рядом.

Чебыкин развел на пристани здоровенный костер, в котором почти не видно котлов. Тютин суетливо бегает вокруг с поварешкой.

– В момент котелки закипели! – хвастается он, заваривая чай. – Учитесь, как надо обед готовить! Пык-пык, и сделано! Это вам не Демон, это мы с Чебой – монстры!… Ага, вот и супчик поспел!

• Предыдущая
• 62/72
• Следующая