На пороге ночи - Брюссоло Серж - Страница 4

• Предыдущая
• 4/88
• Следующая

– Не понимаю твоих намеков, – оборвала его Антония. – Как только они исчезают с моих глаз, я перестаю о них думать. Лица этих детей навсегда стираются из моей памяти, словно их никогда не существовало.

– Со мной все по-другому. Я о них помню, помню всегда. Опасно начинать все сначала, мы слишком стары для таких испытаний. Можно было бы продолжать воспитание этого ребенка, наблюдать за тем, как он будет взрослеть.

– Довольно, – злобно прошипела Антония, – очнись! Что это вдруг на тебя нашло? Ты прекрасно знаешь, что мелешь чепуху. Став взрослым, Робин обязательно поймет, что мы… Полный идиотизм! Уж не напился ли ты сегодня? Раньше тебя отличала большая сообразительность. Покончить с этим, и все. Его час пробил. Ты не догадывался о таком финале? В десять лет они перестают быть хорошенькими мальчиками и превращаются в отвратительных животных, а я не потерплю этого у себя в доме. Ты знаешь, что делать. Прими все необходимые меры и избавь меня от его присутствия – чем раньше, тем лучше. Я не желаю больше его выносить, он мне противен.

– А ведь ты его любила! – упорствовал отец. – Больше, чем прежних. Была им очарована. Вспомни-ка. Мы пошли на огромный риск. Подумай только, двухлетний ребенок! Это противоречило нашим правилам, ведь с самого начала было решено: только младенцы. Мальчишка уже соображал, у него было прошлое, но ведь ты не желала другого. Его красота сводила тебя с ума.

– Ну хватит! – донесся крик Антонии.

Раздался шум резко отодвигаемого стула, звон разбитого стекла. Робин хотел бежать, но ноги его не слушались. Ему пришлось еще долго стоять за мраморной колонной и ждать, пока к нему вернутся силы. Только тогда он смог добраться до спальни. В голове у него звенело. Мир содрогнулся и рассыпался в прах.

В ту ночь Робин не сомкнул глаз. Рассвет застал его за безрадостными размышлениями над загадочным спором родителей, из которого он мало что понял, однако вынес одно: его ожидает опасность, потрясение, которое разрушит жизнь. Не связано ли это с происками врагов короны? Не задумала ли Антония удалить его из дворца, чтобы помешать осуществиться их гнусным намерениям? Да, скорее всего.

Когда солнце стояло уже высоко, Робин вышел из дворца и направился к озеру. Чувство тревоги не проходило, ему казалось, что он вот-вот лишится самого дорогого. Подойдя к кромке воды, мальчик обернулся и посмотрел на дворец с его башенками, бойницами, подъемным мостом и трепетавшими на ветру знаменами. И сразу же откуда-то из таинственной глубины его существа поднялось и захлестнуло волной чувство утраты; перед мысленным взором Робина проплыли картины детства. Ему с необычайной ясностью представилось, как он, облаченный в сияющие доспехи и верхом на пони, готовился принять участие в турнире, устроенном в его честь.

Да, это произошло на его восьмилетие, он твердо помнил. Как гордо Робин скакал тогда на коне с тяжелым копьем наперевес, повергая в пыль всех врагов, которые отваживались с ним соперничать. Даже Пако, наглец Пако, был выбит из седла и покатился по земле, когда деревянный шарик предохранительного наконечника копья Робина угодил точно в центр вражеского щита. С верхней галереи за поединком наблюдала в бинокль Антония.

«Мессир, – лепетали дети, – вы слишком сильны для нас. Никто не сможет вас победить». И они склонялись перед ним, опустившись на одно колено и сложив ладони на рукояти деревянного меча.

«Ты прирожденный воин, – говорила Антония, сжимая Робина в объятиях. – Это дар свыше. Наши предки принимали участие во всех крестовых походах, их исключительные рыцарские качества в конце концов стали наследственной чертой нашего рода, вошли в генетический код».

Какую гордость испытывал тогда Робин! Да, его восьмой день рождения был самым незабываемым и счастливым. После этого все начало портиться, ухудшаться. Во время праздничной церемонии на его девятилетие Антония уже не была прежней. Она, обычно такая внимательная ко всему, что касается ее сына, стала рассеянной, взгляд, словно подернутый легкой дымкой, больше не останавливался на нем с любовью, а скользил мимо. Иногда Робин с удивлением замечал, что если она и смотрит прямо на него, то с неудовольствием, неодобрением или печалью, будто ей причиняет боль то, что она видит.

Робин вытер слезы и вышел из комнаты, решив снова побродить по берегу озера. Он старался дышать как можно глубже, но свежий воздух с трудом проникал в его стиснутую тревогой грудь. Какие увлекательные игры он когда-то устраивал здесь на этих трех арпанах[3] лужайки. Большая часть их рождалась из уроков истории, что преподавала ему Антония. Особенно ему нравились занятия, во время которых он, сидя рядом с матушкой, листал вместе с ней извлеченные из шкафа огромные книги в кожаных переплетах. Антония открывала мальчику удивительный мир Европы, Южной Умбрии, и ее нежное дыхание приятно щекотало ему ухо. Сначала они просто рассматривали картинки, затем матушка стала учить Робина читать, но, даже овладев чтением, он предпочитал устные рассказы.

«Матушка, – просил он, поуютнее устраиваясь у нее на коленях, – я хочу послушать историю про волшебную лампу, у вас такой чудесный голос. Давайте сделаем вид, что я еще маленький и не умею читать».

«Но ты и правда еще маленький, слава Богу!» – говорила Антония, и в ее словах звучало легкое беспокойство.

Робин брел вдоль берега, не замечая, что его ноги до щиколоток промокли от росы. Ему попадались забытые в траве игрушки: мечи гладиаторов, шлемы из папье-маше со следами ударов. Привыкший вести тихое и незаметное существование, Андрейс в течение последних лет вынужден был неустанно трудиться и проявлять чудеса изобретательности, чтобы удовлетворять все прихоти сына. Его мастерская, где изготавливались костюмы и аксессуары, соответствующие всем мыслимым эпохам, работала круглосуточно. Одно время Робин был без ума от наполеоновской эпопеи, потом заболел Римом и гладиаторами, «морскими» сражениями на озере и игрой в рабов, которых бросали на съедение хищникам. Затем наступил «египетский» период, сменившийся «мушкетерским» с бесконечными дуэлями, после которых маленькие пажи ходили покрытые шрамами и ссадинами. Каждое увлечение порождалось очередным историческим фильмом, просмотр которых организовывала Антония. Робин больше всего на свете любил эти волшебные вечера: в зале появлялся жужжащий киноаппарат, и Андрейс устанавливал на него бобины, на которые наматывалась бесконечная целлулоидная пленка. Он увидел фильмы «Бен Гур», «Война и мир», «Клеопатра», «Крушение Римской империи», «Камо грядеши», «Последний день Помпеи»…

Киноактеры Робина не интересовали. Антония говорила, что они просто тщеславные шуты и не стоит их принимать всерьез.

«Артисты – те же слуги, – заявила она в один из вечеров, – их задача – развлекать нас, и не следует придавать им слишком большое значение».

Но удовольствие от увиденного на экране во время киносеансов не шло ни в какое сравнение с тем наслаждением, которое Робин испытывал от близости к матушке: он сидел, тесно прижавшись к ней, иногда она клала его голову к себе на колени и ласково проводила рукой по волосам. Он был бы счастлив так сидеть вечно. В то время как глаза мальчика устремлялись на живые картинки экрана, все его напряженное внимание сосредотачивалось на тех нескольких сантиметрах кожи головы, покрытой вьющимися волосами, которых касались пальцы Антонии. Робин хотел бы раствориться в ней, составлять одно целое с ее плотью, покоиться еще не родившимся младенцем в ее чреве.

«Красавчик мой, – ворковала Антония, – крошка моя, мой маленький принц, мой королек…»

Она нашептывала эту колыбельную с такой нежностью, что Робин в конце концов засыпал, пока на экране по арене Большого цирка грохотали колесницы, теряя на бешеном скаку колеса и давя неловких возниц, шли на дно галеры, пылали форумы, или вулканы погребали под своим пеплом города.

• Предыдущая
• 4/88
• Следующая