Позавчера и послезавтра - Алексин Анатолий Георгиевич - Страница 4

• Предыдущая
• 4/12
• Следующая

Мама и папа не признают политики невмешательства.

Поэтому, если мама задерживается на работе, папа сходит с ума:

- Наверно, она опять вступила в борьбу с хулиганами!

Стараясь успокоить отца, я вспоминаю, что у мамы в этот день занятия литературного кружка, которых на самом-то деле нет.

А если отец задерживается, мама восклицает:

- Он опять помогает какому-нибудь новоявленному Эдисону!

Когда папа наконец возвращается домой, мама говорит примерно так:

- Нельзя столько времени уделять чужим дарованиям. Собственное увянет!

- Не может увянуть то, чего нет, - отвечает отец.

- Помогать другим - это тоже талант! - возражает мама. - Но не самый рентабельный для семьи.

Мама часто употребляет привычные для нее бухгалтерские словечки.

- А сама-то ты разве не вмешиваешься, когда нужна помощь? Причем в гораздо более рискованных ситуациях. Хотя ты, женщина, могла бы пройти мимо...

- Чему ты учишь меня?! - возмущается мама.

Они часто уговаривают друг друга "не вмешиваться". Во время таких разговоров то и дело звучат фразы: "А ты сам? А ты сама?! Ты бы не уважал меня, если бы... Ты бы не уважала меня..."

И оба продолжают бороться с "политикой невмешательства".

Иногда по вечерам у нас во дворе раздавались звуки музыки. Это играл Володька по прозвищу Мандолина. Он жил в соседнем подъезде. Отец и мама сразу же оказывались у окна: она - потому что обожала самодеятельность, а он - потому что не мог пройти мимо чужих дарований.

- Будущий виртуоз! - сказала однажды мама.

- Почему будущий? - возразил отец.

Но многие жильцы встречали Володькину игру без восхищения. Особенно потому, что вокруг Мандолины всегда собиралась толпа.

- Концентрируется шпана! - услышали мы с папой однажды.

- Почему, если много ребят, собирается в школе: то это - класс или отряд, а если во дворе, то это шпана? - спросил папа. И пожал плечами: До чего изменяет память! Детство свое и то забывают.

Возмущавшийся сосед очень любил обращаться за помощью к газетам.

- Всюду пишут о праве человека на тишину!

- Ну, если для вас музыка и шум - это одно и то же...

- Он уже мать свою уложил в больницу, этот ваш музыкант!

- Как он мог уложить?

- Вы сначала узнайте, а потом уже заступайтесь!

Кивнув в сторону Мандолины, отец сказал мне:

- Надо бы переместить его на другую сценическую площадку! Но при чем тут больница? Не понимаю.

Через несколько дней я опять возвращался из Дома культуры вместе с Виктором Макаровичем. И рассказал ему про Мандолину.

- По мнению папы, гибнет талант, - сказал я.

Виктор Макарович ничего не откладывал в долгий ящик.

- Надо послушать. Приведи его завтра. Если это хорошо, определим его в струнный оркестр.

- Он не пойдет... Я уже предлагал.

- Отказался? Почему?!

- Не знаю... Он вообще парень неразговорчивый.

- Неразговорчивый? Это прекрасное качество. А где он живет?

- Рядом с нами. В соседнем подъезде.

- Ну, если Магомет не идет к горе...

Мандолины не было дома. Но если бы даже он был, все равно в первый момент его бы никто не заметил. Потому что в коридоре разыгралась сцена, которую невозможно было предвидеть.

Абсолютно лысый человек, у которого из-за отсутствия волос щеки, и подбородок, и лоб, и затылок - все сливалось во что-то одинаково круглое, голое и доброе, открыв нам дверь, нервно поправил очки и воскликнул:

- Виктор Макарович?!

А Виктор Макарович поспешно заправил рубашку в штаны и воскликнул:

- Неужели... Димуля?!

Войдя в комнату, Димуля сразу стал что-то смахивать со стола, что-то накрывать, что-то прятать... Но Виктор Макарович не обращал на беспорядок никакого внимания. Он подбежал к стене и впился глазами в фотографию, которая висела на ней.

- Это я! - сказал Виктор Макарович. И указал пальцем на спину, изображенную на переднем плане. В углу фотографии стояла дата... И хоть прошло, как я быстро высчитал, тридцать лет, спина у Виктора Макаровича была такая же, как и теперь: подвижная, вся устремленная вперед, навстречу хору, который на фотографии пел.

- А это - Дима и Римма! - сказал Виктор Макарович.

И ткнул пальцем в солистов, стоявших с раскрытыми ртами впереди хора. В одном из них я сразу узнал Димулю.

Черный вихор не делал его лицо менее беззащитным и добрым.

- Дима и Римма... Римма и Дима! - мечтательно произнес Виктор Макарович. - Имена рифмовались... И пели дуэтом!

- Она в больнице, - растерянно и грустно сказал Димуля. - Вот у нас с Володькой тут и творится...

Он продолжал что-то запихивать в ящик, что-то прятать под скатерть.

Виктор Макарович резко повернулся и уставился на Димулю:

- Вы что... поженились?

- Семнадцать лет назад.

- И мне об этом не сообщили? И не зашли ни единого раза?! А ведь были любимчиками! Маргарита Васильевна обвиняла меня в предвзятости: "Нельзя отделять детей от детей! "

- Поэтому мы и стеснялись, - растерянно объяснил Димуля. - Вы же предсказывали нам музыкальное будущее. А мы ничего этого... не оправдали. Я вообще с десятилеткой остался. А Римма кончила техникум. К тому же торговый... Сейчас Римма в больнице.

- Разве я вас за голоса ваши любил? - задумчиво произнес Виктор Макарович. - Дима и Римма... Значит, навсегда срифмовались? Сохранили дуэт! Я очень рад.

Он вдруг встрепенулся:

- Ты сказал, Римма в больнице? А что такое?

- Сердце у нее... Всю жизнь сердце.

- Да, да... Я помню. Она болела ангинами. Я все боялся за ее голос!

- Рожать ей нельзя было. А она родила.

- Мандолину? - неожиданно спросил я.

Виктор Макарович взглянул на меня с изумлением.

- Это прозвище нашего сына, - объяснил Димуля. И успокоил меня: - Ничего, ничего... Ты его знаешь?

- Его знает весь дом, - сказал я.

- Но не весь дом его любит...

Димуля огорченно развел руками.

- Кто-то сказал: "Человек, который всем нравится, вызывает у меня подозрение!" - успокоил его Виктор Макарович.

- По-моему, неплохой мальчик... Как ты считаешь? - обратился ко мне Димуля.

- Будущий виртуоз! - уверенно сказал я.

- И до сих пор мы с ним незнакомы?! - Виктор Макарович с укором взглянул на Диму и Римму, которые на фотографии пели под его управлением. - Забыли меня. Совсем, значит, забыли...

Димулины руки прижались к груди.

- Мы?! - Он обхватил руками свою круглую голову. - Римма все время приводит вас в пример. И сыну и мне. А я привожу вас в пример ей и сыну.

- Представляю, как ваш сын меня ненавидит!

- Вас?! Да мы воспитываем его "по Виктору Макаровичу". Так Римма недавно сказала.

- И какой результат?

- Учится плохо.

- Вот те на!

- А в остальном я доволен. Добрый... Играет на мандолине. Мы его с младенчества музыке обучаем. Сами, домашними средствами... Ведь вы нам внушили, что музыка - радость, а иногда и спасение.

Виктор Макарович снова обратился к фотографии, висевшей на стене:

- Но почему же не привели его?

- Стыдились... В дневнике - тройка на тройке. С математикой очень не ладит.

- Я с ней тоже не ладил, - сказал Виктор Макарович.

- И я с ней не лажу! - с гордостью сообщил я.

- Ты, оказывается, нас слушаешь? - спохватился Виктор Макарович. - Музыкант - это призвание. Он может, в конце концов, позволить себе... А "объявляла" должен успевать по всем дисциплинам.

- Мы ведь знаем, что с тройками в Дом культуры не полагается... - грустно сказал Димуля. - Всегда говорят: "Сначала - отметки, а потом уж кружки!"

- Может быть и наоборот... Не при Мишеньке будь сказано! - возразил Виктор Макарович.

- Мы сходили к директору Дома. Так, для очистки совести...

- К Дирдому? - воскликнул я.

- У него такое прозвище? - почему-то обрадовался Димуля. - Он нам решительно отказал.

• Предыдущая
• 4/12
• Следующая