Английская болезнь - Буфорд Билл - Страница 8
- Предыдущая
- 8/49
- Следующая
Еще хуже было то, что новость, что я приехал для того, чтобы писать о суппортерах, тут же разнеслась вокруг. Два человека подошли ко мне и сказали, что никогда не читают «Экспресс» («Экспресс»?), потому что там пишут полную чушь. Когда я попытался объяснить, что не пишу для «Экспресс», я понял, что они мне не поверили, или хуже того — решили, что я пишу для «Сан». Другой, говоривший пониженным голосом, предложил купить у него интервью («„Старс“ предлагали за него тысячу фунтов»). Это, можно сказать, было позитивным моментом, но тут появился еще кто-то. И принялся довольно грубо толкать меня в грудь: «Ты не похож на журналиста!» А где мой блокнот? А где мой фотоаппарат? А что вообще здесь может быть нужно американцу?
Журналисты преследуют их всегда. В Валенсии съемочная группа испанского телевидения предлагала десять фунтов каждому, кто согласился бы перед камерой швырнуть камень в витрину, выкрикивая ругательства при этом. В Портсмуте некто из «Дэйли Мэйл» решил «внедриться», для чего облачился в бомбер и ботинки «Доктор Мартине», но был с позором изгнан суппортерами: дело в том, что они вот уже лет десять как не носят бомбера и «Доктор Мартине», за исключением маленькой группы фанов «Челси». А в прошлом году в Барселоне с ними был один журналист из «Стар». Эта история показалась мне самой показательной. Его практически приняли, но он начал задавать вопросы про насилие, а этого, сказали мне, делать нельзя. А когда начнется «махач»? Сейчас? Или вечером? Вне всяких сомнений, задание от редактора он получил вполне определенное. Потом, когда начались беспорядки, он убежал, тоже понятно: боялся пострадать. В глазах суппортеров, однако, он сделал очень плохую вещь: выражаясь на их сленге, он «обосрался». Когда он вернулся, чтобы собрать материал, с ним уже никто не стал разговаривать. Но они его не «посадили на перо». Даже вообще не тронули.
История журналиста из «Стар» меня не слишком обрадовала — вот счастье, его не зарезали! — но про себя я решил, что я постараюсь «не обосраться». Так что история эта была для меня не бесполезной.
Все встреченные мною здесь до сих пор всячески подчеркивали, что, несмотря на то, что они, возможно, выглядят как хулиганы, на самом деле таковыми не являются. Они — футбольные суппортеры. Да, правда: если начнется драка, они не побегут — они ведь англичане, так ведь? — но сами они не ищут неприятностей. Они приехали сюда веселиться, посмотреть на заграницу, попить пива и сходить на футбол.
Я хотел услышать вовсе не это. А когда услышал, отказывался в это верить. Но пришлось. На самом деле ведь я приехал в Италию, чтобы увидеть беспорядки. Пусть дорого, пусть трата времени, но приехал я именно за этим. Я не собирался в них участвовать — да мне и незачем — и не собирался кому-либо рассказывать про свою цель. Но именно из-за нее я оказался здесь, один против пятисот человек, не понимающих, что я здесь делаю. Я ждал, что они начнут «хулиганить». Я хотел увидеть насилие. И то, что журналист «Стар» его увидел, дождался «махача», доказывало, что я, в конце концов, на верном пути.
Как бы там ни было, мое положение сложно было назвать идеальным с точки зрения морали. Правда, его нельзя было назвать и особенно трудным: требовалось лишь одно — не думать. Раз уж я здесь, нужно отбросить всевозможные этические соображения, сбросить как пальто. Есть алкоголь и ласковое итальянское солнце; о чем еще думать? Пока я бродил по площади, пару раз мне приходила в голову мысль, что я должен ужасаться происходящему. Если бы я был британцем, я мог бы ужасаться. Тогда я мог бы почувствовать ответственность за людей одной с моей национальности («мне стыдно, что я британец» — или француз, или немец, или американец, и так далее). Но я же не британец. Мик и его друзья, и я — не одно и то же. И хотя мысль эта пару раз в голову мне все-таки пришла, я не ужасался. Я изумлялся.
И в этом я был не одинок.
Группа итальянцев собралась неподалеку. Я подошел к ним поближе. Их было около сотни; боясь подойти ближе, они смотрели издали, смотрели и показывали пальцем. На их лицах застыло одно и то же выражение изумления. Они никогда не видели, чтобы люди так себя вели. Было просто немыслимо, чтобы итальянец, оказавшись на площади в центре иностранного города, станет пить, петь, орать, кричать, ходить голый по пояс и мочиться в фонтаны. Можете ли вы представить себе автобус жителей Милана, выгрузившихся на Трафальгарской площади и демонстрирующих прохожим свои татуировки? «Почему вы, англичане, так себя ведете?», спросил меня один из этих итальянцев, решив, что я тоже англичанин. «Потому, что вы — островная раса? Или потому, что вы не чувствуете себя европейцами?» Выглядел при этом он смущенным; он выглядел так, словно хотел мне помочь. «Это потому, что ваша империя распалась?»
Я не знал, что ответить. Почему эти люди так себя ведут? И для кого они так себя ведут? Напрашивался ответ, что для смотрящих на них итальянцев — военные пляски северных варваров и все такое — но мне казалось, что ведут они себя так в основном для самих себя. Где-то через час я подметил, что все время происходит одно и то же.
Выглядело это так: как только на площадь подходил новый суппортер, он принимался, обычно с приятелем, слоняться туда-сюда, время от времени что-нибудь выкрикивая или присоединяясь к чьему-нибудь пению. Потом они встречали какого-нибудь знакомого, и начиналось «братание». Братание сопровождалось дикими, чудовищно громкими звуками. Потом они встречали еще одного знакомого (новая порция шума), потом — еще одного (еще одна порция), и так до тех пор, пока их не набиралось достаточно — пять, шесть, иногда десять — чтобы образовать круг. Тогда, как после тоста, они начинали пить дешевое пиво или дешевое красное вино из огромной бутылки. Это происходило на предельной скорости, выпивка проливалась на лица, текла по шее и груди, смешивалась с потом и блестела на солнце. Потом начиналось пение. Время от времени, особенно во время особенно важных слов, члены круга принимались потрясать в воздухе сжатыми в кулаки руками, что, судя по всему, давало им возможность издавать более громкие звуки. После чего в дело вновь шла бутылка.
Круг распадался, и цикл повторялся снова. Повторялся опять. И опять. По всей площади маленькие группки толстых, здоровых мужчин что-то пели и выкрикивали друг другу.
Рядом со мной стояла вылитая копия Мика, с усиками а-ля Хичкок. К его огромной грудной клетке был прижат небольшой черный предмет. То был фотоаппарат. Так как человек ощутимо покачивался из стороны в сторону, съемка давалась ему с определенными усилиями. Он был весь поглощен процессом. Я не мог понять, что он снимает; судя по тому, куда был направлен объектив, он снимал свои ноги. Я попытался завязать с ним некое подобие разговора.
Я спросил, зачем он снимает. Я пытался понять, для чего эти люди проделали весь этот путь, да еще заплатили за это такие деньги, чтобы делать то, что делают сейчас. Поглощать огромные количества дешевого пива. Бесконечно распевать английские футбольные песни. Фотографировать свои конечности. Разве тем же самым нельзя заниматься дома? Ведь сам матч, в конце концов, показывают по телевизору?
Он ответил, что снимает для того, чтобы сохранить воспоминания об этом «выезде».
«Это ведь здорово, разве не так?», сказал он.
Я спросил, знает ли он, где мы находимся.
«В Италии», ответил он. «Мы в Италии». И добавил, как бы для большей ясности: «В стране гребаных макаронников».
Я сказал: «конечно, конечно, я знаю, что мы в Италии. Но где именно в Италии?»
«В Ювентусе», ответил он после небольшой паузы, видимо, ожидая подвоха. И снова авторитетно добавил: «Гребаные макаронники».
«Город называется „Ювентус“?», спросил я.
«Ага, блдь», ответил он. Пауза. «Гребаные макаронники».
Я попробовал намекнуть, что город называется не Ювентус — так называется футбольный клуб, «Ювентус» из Турина — но нельзя сказать, чтобы мне это удалось. Да и потом, он не был показательным примером: большинство тех, с кем я говорил, знали, где они находятся. Он был типичен в другом: у всех были фотоаппараты. Далеко не все захватили с собой во что переодеться или, например, зубную щетку; но фотоаппараты взяли с собой все. Поездка в Турин была для них гораздо больше, чем просто поездка на футбол; то было развлечение, приключение, то, что бывает раз в жизни: экскурсия столь особенная, что все хотели иметь снимки на память. И я подумал: это пародия на отдых заграницей. Правда, это не было пародией. Это и был отдых заграницей. У их родителей, твердили они мне, не было такой возможности посмотреть мир, как у них.
- Предыдущая
- 8/49
- Следующая
