Пугачев - Буганов Виктор Иванович - Страница 43

• Предыдущая
• 43/96
• Следующая

В казахском обществе неодинаково относились к Пугачеву и тому делу, которое он начал и возглавил. Рядовые соплеменники с сочувствием восприняли известия о восстании, участвовали в нем или помогали ему в той или иной мере. Верхушка же, казахские ханы, султаны и прочие феодалы, проявляли нерешительность, настороженно следили за развитием событий. Они были склонны поддерживать ту из двух борющихся сторон, которая одерживала верх в данный момент. Но, быстро поняв антифеодальную направленность действий и стремлений Пугачева, они постарались уклониться от поддержки, заверить правительство, Екатерину II в своей лояльности. В этом позиции и казахских и русских феодалов полностью совпадали. Императрица в одной из грамот, соглашаясь с мнением Нуралы-хана, писала, что причинами нападений казахов на пограничные города и укрепления было не одно «обыкновенное каргиз-кайсак своевольство, но больше еще подвиглись они к тому и смутными обстоятельствами, в каких Оренбургская губерния находилась, и коснувшимся и до них, киргиз-кайсак, злодейским развратом». Да и сами казахи, участники нападений, открыто признавали, что они действуют так под влиянием восстания Пугачева. Казахи согласно правительственной версии «русских людей воюют и в плен берут потому, что-де им сие чинить велел оказавшийся в России злодей самозванец Пугачев, которого они называют государем». И Нуралы-хан, и местные власти отдавали себе отчет в том, что рядовые казахи во многих случаях игнорируют их приказы и «многократные запрещения». «Киргизы, — говорил хан, — меня не слушают, а причиною того злодей, именующий себя императором Петром III». Их нападения продолжались и позднее.

Рейнсдорп, вначале не придававший серьезного значения начинавшемуся «бунту», отказывавшийся от помощи соседей, сибирских военных командиров, с появлением Пугачева под стенами Оренбурга свое суждение о нем изменил. Такую же эволюцию претерпели и взгляды властей в соседних губерниях. Позже всех поняли суть происходящего в Петербурге.

Уже в конце сентября оренбургский губернатор известил о появлении Пугачева и его «злодейской толпы» казанского губернатора фон Брандта. Он же высказал предположение, что восставшие пойдут именно в Казанскую губернию «помещичьими жительствами, преклоняя на свою сторону крестьян и обольщая их дачею вольности». Брандт испытывал явное беспокойство, даже смятение. В губернии, ему подчиненной, имелось всего три гарнизонных батальона, да и из тех большая часть солдат была занята — кто набирал рекрутов, кто конвоировал арестантов; в наличии оставалось мало. Правда, в губернии имелись поселения отставных солдат, но последние давно уже не служили и, по существу, превратились в крестьян. Положение затруднительное…

Местное население доверия властям не внушало. «Земледельцы разных родов, — как писал Брандт в Петербург, — а особливо помещичьи крестьяне по их легкомыслию в сем случае весьма опасны, и нет надежды, чтобы помещики крестьян своих с пользой могли употребить себе и обществу в оборону».

Генерал-майор Миллер, начальник солдатских поселений, получил приказ губернатора собрать от 200 до 500 солдат и расставить их по реке Черемшану, где проходила граница двух губерний. По указанию того же Брандта архиепископ казанский Вениамин 5 октября после торжественного богослужения в соборе при всем народе предал Пугачева проклятию и анафеме. По всем селениям священникам приказали убеждать прихожан, ч.то Пугачев — это самозванец, беглый с Дона казак; тем же, кто склонится на его сторону, грозить вечным проклятием.

Миллер собрал больше, чем требовал губернатор, — 730 человек, из них — 170 конных и 560 пеших. Разделив их на два отряда, расположил один в Черемшанской крепости, другой — в Кичуевском фельдшанце; к ним вскоре поспешило подкрепление из 224 человек; всего их стало почти тысяча человек. 700 солдат оставили охранять свои жилища. Кроме того, в Таинск и Ерыклинск послали 60 человек, в устье Черемшана — 30 человек. Все оружие (ружья и пистолеты), хранившееся в казанских складах и годное к употреблению, отправили в войска; негодное срочно ремонтировали местные слесари. По запросу Брандта Волконский направил из Москвы ему на помощь 300 солдат Томского полка и одно орудие.

В Казань вызвали команды, посланные для набора рекрутов в Кунгур и Хлынов; в Симбирск — команду из Пензы. По реке Каме расставили вооруженных дворовых, собранных местными помещиками. Хотели было привлечь польских конфедератов, но, «известись, что они в Оренбурге неверность оказали, оставили их в покое» (так об этом писал 24 октября спасо-казанский архимандрит Платон Любарский Н.Н. Бантыш-Каменскому). Успокаивало то, что башкиры как будто вели себя спокойно…

Но Брандт и другие понимали все же шаткость своего положения. Главная ее причина заключалась в лозунгах разгоравшегося восстания, обещаниях Пугачева. Губернатор в письме от 3 октября М.Н. Волконскому, московскому главнокомандующему, признавал: «Удивления достойно, что сей злодей такую на себя, как говорят, важность принял, что куда в крепость ни придет, всегда к несмысленной черни оказывает свое сожаление, якобы и подлинно государь о своих подданных, что он ничего доныне не знал, в каком они утеснении и бедности находятся. Теми своими льстивыми словами и об-надеживаньями и уловляет глупых сих людей. Почему, по легкомыслию подлаго народа, если он скоро не истребится и ворвется в Казанскую губернию, небезопасно есть».

Рейнсдорп, Брандт, Волконский один за другим извещали Петербург о Пугачеве, просили прислать войска и вооружение. 14 октября узнала об «оренбургских замешательствах» императрица.

Положение в империи было довольно сложным. Война с Турцией, начатая в 1768 году, продолжалась пятый год. Тяготы, с ней связанные (рекрутские наборы, налоги, потери), вызывали ропот среди населения. Велись переговоры о мире, но турки, подстрекаемые французским двором, не шли на уступки. Он же настраивал против России Швецию. Правители этой страны не могли смириться с итогами Северной войны; в их расчеты не входило, естественно, дальнейшее усиление своего и без того грозного соседа (после побед над Турцией, недавнего первого раздела Речи Посполитой, по которому Россия получила часть земель, входивших в свое время в состав Древней Руси и захваченных у нее великими князьями литовскими и королями польскими во времена татаро-монгольского нашествия и ига). При дворе Екатерины II ожесточенную борьбу вели между собой две «партии» — одна, во главе с Н.И. Паниным, держала сторону подраставшего цесаревича Павла Петровича, которому и прочила вручение власти над Российской империей; другая, возглавлявшаяся братьями Орловыми, сыгравшими немалую роль в возведении на трон Екатерины Алексеевны, хотела бы сохранить реальную власть именно в ее руках, поскольку из «матушкиных ручек» на них, как из рога изобилия, сыпались блага — награды и чины, земли и крепостные крестьяне.

Но Екатерина сумела устроить свои дела — сына женила (16 августа 1773 года — обручение с принцессой гессен-дармштадтской Вильгельминой, получившей в России имя Натальи Алексеевны, 29 сентября — бракосочетание), руководителей «партий» осыпала милостями. Власть, причем на долгие годы, до кончины, осталась у нее. Другие дела тоже постепенно улаживались неплохо. Но впечатление портили не совсем удачный поход фельдмаршала графа П.А. Румянцева за Дунай против турок и особенно внутренние неурядицы. «Маркиз Пугачев», как насмешливо изволила Екатерина именовать самозванца, сильно мешал ей в общественном мнении страны, которую судьба вручила ей во владение и управление, и за ее рубежами. Слухи о действиях и успехах «злодея» распространялись повсюду и очень быстро, иностранные дипломаты при петербургском дворе отправляют домой донесения с вестями о Пугачеве. Сведения о нем, о выступлении в далеком Оренбургском крае власти вынуждены были обнародовать в печати. Естественно, в их глазах, как и в интерпретации местных губернаторов, Пугачев и его дело изображались самыми черными красками. «Глупый фарс», «глупая казацкая история», «злодейская толпа», «изверги» — таковы были оценки правительственного, дворянского лагеря.

• Предыдущая
• 43/96
• Следующая