Подлодка [Лодка] - Буххайм Лотар-Гюнтер - Страница 70

• Предыдущая
• 70/147
• Следующая

Как правило, только потерпевшие кораблекрушение видят волны так, как видим их мы. Можно представить, что мы находимся на плоту.

— Волны-костоломы, — орет штурман. — Смотрите — однажды один впередсмотрящий с подлодки…

На этом месте он прервал свой рассказ потому, что перед нами выросла волна, готовящаяся обрушить свой удар. Я боком притиснулся к бульверку, прижав подбородок к груди.

Едва вода шумно схлынула, он продолжил все тем же охрипшим криком:

— …у него было переломано три ребра — страховочный пояс порван — смыло назад — прямо на пулемет — ему еще повезло!

После того, как лодка перевалила еще через три волны, он развернулся, вытащил заглушку из переговорной трубы и крикнул в нее:

— Для командира: видимость нулевая!

Командир прислушался к этому доводу. Еще одно погружение, еще раз обыскали все сонаром. Результат прежний: ничего.

Интересно, есть смысл нам стаскивать с себя одежды, с которых капает вода? Операторы рулей глубины не стали снимать даже зюйдвестки. Через полчаса выяснилось, что они поступили правильно. Командир вновь поднял лодку на поверхность.

— У нас остался единственный шанс: только если они круто изменят курс — повернут совсем в другую сторону — это лишит их полученного преимущества, — говорит Старик.

Добрых полчаса спустя он сидит нахмурясь, полуприкрыв глаза. Внезапно что-то буквально подбрасывает его на ноги. Его порыв заставляет и меня подпрыгнуть. Должно быть, он услышал, как что-то происходит на мостике. Он оказывается у люка в тот момент, когда приходит сообщение, что пароход снова виден.

Снова сигнал тревоги, погружение.

Когда я добираюсь до поста управления, он уже сидит в боевой рубке, слившись с окуляром перископа. Я затаиваю дыхание. Когда бурное море дает ему секундную передышку, я слышу, как он ругается себе под нос. У него опять не ладится. Как он ухитряется удержать пароход в поле зрения перископа дольше считанных мгновений при таком волнении на море?

— Вот он!

Крик, раздавшийся сверху, заставляет меня вздрогнуть. Мы стоим наготове и ждем, что будет дальше, но наверху больше ничего не слышно.

Старик начинает громко ругаться потому, что он ничего не может разглядеть. Отведя душу, он дает указания рулевому. И теперь — я просто не могу поверить своим ушам — он требует, чтобы оба электродвигателя работали на полную мощность. В такую-то погоду?

Проходит еще три или четыре минуты, а затем:

— Экстренное погружение на шестьдесят метров!

Мы переглядываемся. Ассистент на посту управления вообще не понимает, что происходит.

Что все это означает?

Только слова Старика снимают с нас бремя неуверенности; он спускается по трапу и объясняет, что произошло:

— Невероятно — они нас увидели! Посудина развернулась прямо на нас — они хотели протаранить нас. Это какие же нервы иметь надо — и ведь что придумали! Так не бывает!

Он пытается сдержать себя в руках, но это у него не получается. Он в ярости швыряет перчатку о плиты палубы:

— Эта мерзкая погода — срань господня…

У него не хватает дыхания, чтобы произнести еще хоть одно слово, он садится на рундук с картами и замолкает, погрузившись в апатию.

Я стою рядом, чувствуя себя очень неловко и надеясь вопреки всему, что мы всплывем еще очень нескоро.

Воскресенье.

Мы идем под водой. Скорее всего, что команда молится о том, чтобы видимость подольше оставалась плохой: это значит, что мы останемся внизу, а это, в свою очередь, означает покой.

Мы превратились в изможденных стариков, этаких оголодавших Робинзонов Крузо, хотя не испытываем недостатка в пище. Дошло до того, что никто не испытывает даже малейшего желания покурить.

Инженерам приходится тяжелее всех. Они вовсе не получают свежего воздуха. Уже более двух недель невозможно выйти на верхнюю палубу. Правда, командир разрешил курить в боевой рубке, «под раскидистым каштаном», но у первого же человека, который попытался там раскурить сигарету, ветер моментально задул спичку. Сквозняк становится просто нестерпимым, когда дизели засасывают воздух из лодки.

Даже Френссен стал немногосложен. Ежевечерний гвалт в «ящике для якорных цепей», гомон и пение в носовом отсеке тоже прекратились.

Лишь в рубке акустика и на посту управления рулями глубины жизнь бьет ключом. Помощник на посту управления и двое его вахтенных постоянно дежурят, как и персонал, обслуживающий электродвигатели. А вот рулевому в рубке приходится неустанно бороться со сном.

Гудит один из моторов. Я уже давно бросил попытки определить, какой именно из них. Лодка идет со скоростью пять узлов, медленнее велосипедиста. И все равно это быстрее, чем если бы мы оставались на поверхности.

Отсутствие успехов тяжело давит на настроение Старика, который с каждым днем становится все более раздражительным. Он никогда не был разговорчивым, теперь же к нему и вовсе не подступиться. Судя по его депрессии, успех или провал всего подводного флота целиком и полностью лежат на его совести.

Такое ощущение, что влажность внутри лодки день ото дня становится все хуже и хуже.

Лучших условий для вызревания плесени и придумать нельзя: она уже завладела моими запасными рубашками. Причем этот сорт отличается от той разновидности, которая покрывает колбасу: она менее ядовитая, зато растет большими черно-зелеными пятнами. Мои кожаные спортивные тапочки покрыты зеленым налетом, а койки насквозь провоняли плесенью. Они гниют изнутри. Если я сниму с себя сапоги хоть на день, они станут серо-зелеными от плесени и морской соли.

Понедельник.

Или я очень здорово ошибаюсь, или шторм слегка поутих.

— Так и должно быть, — поясняет Старик за завтраком. — Рано радоваться. Мы вполне могли добраться до относительно спокойной зоны — это если мы попали в сердце шторма. Но даже если и так, совершенно очевидно, что все светопреставление начнется по новой, стоит нам попасть на другой его край.

Волны такие же высокие, как и вчера, но летящие брызги прекратили безостановочно хлестать дозорных на мостике. Они теперь иногда даже пробуют пользоваться своими биноклями.

Вторник.

Пересекая пост управления, я больше не ищу, за что бы мне ухватиться. Мы даже можем есть, не устанавливая загородки вокруг стола, и нам больше не надо изо всех сил зажимать коленями чайник. Даже обед настоящий: флотский бекон с картошкой и брюссельской капустой. Я ем и чувствую, что ко мне возвращается аппетит.

После того, как сменилась ночная вахта, я заставляю и себя встать с постели. Круг неба, обрамленный люком боевой рубки, не намного ярче, чем черное кольцо самого люка. Я жду не меньше десяти минут на посту управления, прислонившись к штурманскому столику, пока спросил:

— Разрешите подняться на мостик?

— Jawohl! — отвечает мне голос второго вахтенного офицера.

Буммштиввумм — ударяют по корпусу волны. В этот звук вплетается пронзительное шипение, а затем раздается глухой гул. Белесые пряди пены блестят с обоих бортов и растворяются в темноте.

Вода как будто подсвечена снизу зеленым сиянием вдоль всего корпуса лодки, выделяя его контур на темном фоне.

— Проклятое фосфоресцирование! — недовольно ворчит второй вахтенный. За космами тумана сверху льется поток лунного света. Время от времени вспыхивают и пропадают звездочки.

— Темно, как в аду, — бормочет Дориан. Затем он кричит кормовому дозорному. — Гляди веселей, парень!

Спустившись на центральный пост около 23.00, я вижу обоих вахтенных на посту управления, чем-то занятых около водяных распределителей. Присмотревшись получше, я понимаю, что они чистят картошку.

— Что вы тут делаете?

В ответ у меня из-за спины раздается голос Старика:

— Картофельные оладьи — или как там это называется.

Он ведет меня за собой на камбуз. Там он спрашивает сковородку и жир. С поста управления матрос приносит котел почищенной картошки. Счастливый, как школьник, командир растапливает жир на сковородке, которую он наклоняет из стороны в сторону, чтобы шкворчащий жир растекся по всей поверхности. Затем с высоты в сковородку шлепается первая порция растертых картофелин. Горячие капли растопленного жира летят на мои штаны.

• Предыдущая
• 70/147
• Следующая