Подлодка [Лодка] - Буххайм Лотар-Гюнтер - Страница 88

• Предыдущая
• 88/147
• Следующая

Мы понятия не имеем, кто нас атакует в данный момент.

Это то же самое, что глушить рыбу динамитом: вспарываешь ее плавательный пузырь, чтобы она всплыла с глубины. Наш плавучий пузырь — это цистерны погружения. У рыбы пузырь находится внутри ее брюха. Что касается нас, то наши здоровенные плавучие пузыри находятся снаружи. Они даже не сопротивляются давлению. На доли секунды я представляю себе огромную серую рыбу, лежащую на поверхности белым брюхом вверх, тяжело качающуюся на волнах с одного бока на другой…

Как угнетает эта капель! Пит — пат, пит — пат — звук каждой проклятой капли разносится как удар молотка.

Наконец Старик поворачивает к нам лицо: его туловище остается неподвижным. Он просто развернул голову, как на крутящемся столике своего мехового воротника, и усмехнулся. Как будто незримые хирургические крючья приподняли по диагонали вверх уголки его рта — немного деланно, ибо в левом уголке стала видна белая полоска зуба.

Что теперь будет? Они не станут отступать, пообещав вернуться на следующий день. День? А сколько сейчас времени? Около 04.00? Или только 02.15? Они подцепили нас в 22.35.

Но что за шум был во второй раз? Полная загадка.

Нет ли новых данных у акустика? Похоже, Херманну наглухо зашили рот. Он высунул голову из свой рубки, и впервые за все время его глаза открыты — его лицо безжизненно, как будто он уже умер, и ему забыли закрыть глаза.

Презрительная ухмылка на лице Старика преобразилась, приняв человеческие черты. По крайней мере, перестала походить на оскал покойника. Выражение лица смягчилось, как будто на него возложили исцеляющие руки. Возьми кровать свою и иди! [75] Да уж, иди — не желаете ли совершить променад по кораблю — по прогулочной палубе. Это можно было бы счесть забавным лирическим отступлением. Ведь никто никогда не задумывался над тем, как важна для нас свобода передвижения: у нас, запертых внутри лодки, места не больше, чем у тигров в клетке, когда их перевозят из одного места в другое.

Мне вдруг вспомнилась тигры в клетке на пляже в Равенне, в этом мерзком фургоне с железными прутьями. Огромные кошки, вялые от жажды в разгар полуденного зноя, сбились в кучу едва ли не на одном квадратном метре тени вдоль задней стенки. Прямо перед клеткой, на земле несколько рыбаков выложили пойманного ими тунца: переливающиеся сине-стальным глянцем мертвые тела, своей обтекаемой формой похожие на торпеды. Жирные слепни сразу принялись за них. Первым делом они облепила глаза тунцов, как и глаза Свободы. Все это отвратительное зрелище сопровождалось звуком африканских тамтамов, резким ритмичным стаккато, доносившимся из дальнего угла пустого двора. Исполнителем негритянской музыки был дочерна загорелый человек в драном рабочем комбинезоне, который засовывал тонкие полоски льда почти с метр длиной в металлический ящик, внутри которого с бешеной скоростью крутился барабан, утыканный шипами. Он подбрасывал куски льда в воздух и снова заглатывал их, продолжая крошить на куски. Осколки льда вращались, измельчались и перемалывались под стук и гул тамтамов. Варварский грохот, дохлые тунцы и пять тигров, высунувшие языки в этом пекле — вот и все, что отложилось в моей памяти после равеннского пляжа.

Старик приказывает тихо-тихо сменить курс. Рулевой нажимает на кнопку, раздается двойной щелчок. Стало быть, мы повторно разворачиваемся, или, во всяком случае, немного отворачиваем в сторону.

Если бы только мы могли знать, что означает это последнее затишье. Не иначе, они хотят усыпить нас, внушив ощущение безопасности.

Но почему больше нет АСДИКовских импульсов? Сперва сразу два луча, а потом ни одного!

Неужели мы все-таки смогли улизнуть от них? Или, может, АСДИК не может достать нас на этой глубине? Может, толща воды стала, наконец, нас защищать.

В напряженной тишине командир отдает приказание:

— Подать сюда карандаш и бумагу.

Штурман не сразу соображает, что приказ обращен к нему.

— Полагаю, нам стоит сразу подготовить и радиограмму, — бросает вскользь Старик.

Штурман не готов к такому повороту событий. Он неловко тянется к планшету, лежащему на «карточном столе», и его пальцы неуверенно нащупывают карандаш.

— Записывайте, — велит командир, — «Результативное попадание в два корабля: восемь тысяч и пять тысяч гросс-регистровых тонн — слышали, как они тонули — вероятное попадание в судно водоизмещением восемь тысяч гросс-регистровых тонн» — Ну, давайте, запишите это!

Штурман склоняется над столом.

Второй вахтенный офицер оборачивается, раскрыв от изумления рот.

Когда штурман заканчивает рапорт и вновь поворачивается к нам, его лицо снова, как всегда, абсолютно непроницаемо: оно не выдает ровным счетом никаких эмоций. Ему это не сложно: природа наделила его поистине деревянными мускулами лица. По его глазам, глубоко залегшим в тени под бровями, тоже ничего не удается прочесть.

— Это все, что им хочется узнать, — негромко добавляет Старик.

Штурман поднимает над головой бумажку в вытянутой руке. Я приближаюсь к нему на цыпочках и передаю донесение акустику (по совместительству и радисту), который должен бережно хранить его, чтобы оно было наготове в тот момент, как мы сможем его передать, если он вообще когда-либо настанет.

Старик все еще мурлычет себе под нос: «… последнее попадание…», как море сотрясается от четырех разрывов.

Он лишь пожимает плечами, делает пренебрежительный жест рукой и ворчит сам себе:

— Ну-у-у, здорово!

И спустя немного:

— Точно!

Можно подумать, Старика заставляют помимо его воли выслушивать навязчивые самооправдания забулдыги. Но когда рев замирает вдали, он не произносит ни слова; тишина вновь становится напряженной.

Акустик сообщает свои цифры приглушенным тоном, полушепотом, как магическое заклинание: он опять явственно уловил направление.

АСДИК не слышен! Я сам смеюсь над этой мыслью: «Наши друзья наверху выключили прибор, чтобы поберечь наши нервы…»

Луна — проклятая луна!

Если бы кто-то сейчас неожиданно пролез в люк, он увидел бы нас, стоящих кружком, как законченные идиоты, в полном молчании. Точнее говоря, бессловесные идиоты. Меня разбирает приступ смеха, который я подавляю. Неожиданно пролез в люк! Хорошая шутка!

— Время?

— 02.30, — информирует его штурман.

— Прошло уже прилично времени, — признает командир.

У меня нет ни малейшего представления о том, что можно считать нормальным в нашей ситуации. Как долго мы можем продержаться здесь? Сколько у нас осталось запасов кислорода? Не выпускает ли уже шеф драгоценный газ из своих баллонов, чтобы мы могли дышать?

Штурман держит в руке свой хронометр, следя за скачущей секундной стрелкой с таким пристальным вниманием, как будто наши жизни зависят от результатов его наблюдений. Может, он ведет хронометраж всех событий с момента нашего погружения, фиксируя все наши попытки бегства? Если так, получился бы настоящий дневник сумасшедшего.

Старик волнуется. Как он может доверять этому затишью? Он не может разрешить своему мозгу отвлекаться на такие раздумья, которые я позволяю своему разуму. Сейчас единственный предмет размышлений для него — это противник и его тактика.

— Ну-у? — манерно растягивая звуки и театрально взглянув наверх, насмешливо произносит он давно ожидаемое слово. Я удивляюсь, почему он не добавил: «Готова, дорогая?»

Он усмехается мне, склонив голову набок. Я пробую ухмыльнуться в ответ, но чувствую, что моя улыбка получается неестественной. Мышцы моей челюсти упорно не хотят расслабляться.

— Мы хорошо врезали им, правда? — мягко говорит он, с удовольствием откидываясь на кожух перископа. Такое впечатление, будто он наслаждается каждым мигом проведенной атаки, неторопливо смакуя ее моменты. — Как потрясающе красиво рвануло пламя из люков. Какой невероятный раздался грохот. Первый должен был затонуть очень быстро.

«Музыка смерти». Где я мог слышать это? Должно быть, в чьей-нибудь публичной речи. Такой штамп пламенной риторики можно подхватить где угодно: музыка смерти.

• Предыдущая
• 88/147
• Следующая