Inside Out (Наизнанку) - Букша Ксения - Страница 3

• Предыдущая
• 3/13
• Следующая

— Ничего, — опять сказала девушка, глядя в журнал.

А читает, глянь-ка, «Финмаркет». Коллега, похоже. Все на ней было джинсовое, даже тапочки и сумка, а на голове красный платочек. Модная и очень красивая девушка; милая, милая, в панике отвлекался Штейнман.

— Эй, мне еще пива дайте!.. — Слушай, — сказал он, наклонившись к ней. — Ты мне скажи, ты что, мусульманка?

— Да нет, — сказала девушка. — Просто вижу, человек сидит пиво пьет. Что я ему буду мешать из-за какой-то дурацкой политкорректности.

— То есть, ты подумала — про меня? — вконец удивился Штейнман. — Но, слушай, это же большая удача — мужик сел рядом, можно ведь кучу деньжищ через суд слупить, как же ты так просто упускаешь свой шанс?

— Я не голодаю, — заметила девица.

— А что, деньги нужны, чтоб не голодать?! — А-а, — Штейнман все понял и решил уточнить детали, — какая у тебя группа потребления?

— М-654, — сказала девушка, поднимая глаза на Штейнмана и улыбаясь. — Я очень лояльный потребитель.

Ну, теперь-то уж точно все ясно. Она проститутка, и недешевая. Улыбка — это аванс. Ну что ж.

— И где ж ты работаешь такая молодая и красивая! Может, пойдем туда и немножко поработаем?

Штейнман напряженно светился и мигал, и пихал пиво кулаком к себе в глотку. Давал себе передышку. Ну, давай я схвачу тебя за руку, и мы пойдем… я же вижу, что ты хочешь.

— Я работаю вот здесь, — девушка тряхнула журналом «Финмаркет». — Журналистом.

Это был удар. Разом вылетел из головы у Штейнмана директор Элия Бакановиц, и все проблемы, и даже сам он на секундочку растворился — правда, тут же обрел себя.

— Ты… о-о, блинский блин… — замотал он головой. — Прости! Пожалуйста! Я впервые вижу, чтобы… Ох, ну и дела! — он рассмеялся очень смущенно.

— Ладно, — улыбнулась девушка. — Ты-то кем работаешь?

— Я, блин, банкир, — сказал Штейнман. — Ну-ка, что пишут. — Он быстренько схватил «Финмаркет», руки у него тряслись. — «Кризис в зоне Новогрудка-Щецена-Вильнюса выявил все болевые точки зон Восточной Европы вообще: слишком сильное отгораживание, инициированное олигархами, поставило людей на край…» Что ты думаешь об этом?

— Тебе это неинтересно, — сказала девушка. — Ты до сих пор не спросил, как меня зовут. Ты просто хочешь отвлечься со мной.

— Хочу-то я просто, — согласился Штейнман, — да вот отвлечься мне вовсе не просто, вот в чем фишка-то, чуешь?

— Чую, — сказала девушка уже серьезно. — Тебе надо вылезти из себя.

— Это как? — наморщился Штейнман. — Прости, но мне в себе вообще-то нравится. Вылезешь, а потом не влезешь, нет уж, ну его на фиг! А как тебя зовут? — спохватился он.

— Франческа.

— Меня Леви, — представился Штейнман. — Слушай, ты мне вот что скажи: почему ты меня не послала на три буквы? Десять девиц из десяти послали бы, и нигде бы у них не дрогнуло, а ты, — он изумленно пожал плечами, — терпишь такие крутые наезды, я думал, ты мне в морду заедешь, — Штейнман нервно хохотнул. — Скажи, почему?

— На мужчине плюсик, на женщине минусик, — сказала Франческа. — Мы тянемся друг к другу. А тут какие-то суды. Мужчины уже от женщин шарахаются. Еще чуть-чуть, и секс станет таким чисто профессиональным делом, ну, как пиво приносить или детей растить. Будут проститутки, и будут «вагинальные американцы»… Мой дед был с моей бабкой всю жизнь, они оба работали, и — никаких судов.

— Когда это было-то, — вздохнул Штейнман.

А про себя подумал, что это бы ему не понравилось — всю жизнь с одной, спятить можно.

Франческа закурила, выпустила дым и сказала задумчиво:

— Эта политкорректность, она как зараза. Как вирус общественного иммунодефицита. Как после этого будет продолжаться жизнь, они не думают…

— Кто они? — поинтересовался Леви.

— Ну, — уточнила Франческа, — я могла бы сказать «мы не думаем»… если бы я тоже не думала.

— Вы бы могли сказать «ты не думаешь», — подсказал Леви.

— А мне кажется, ты тоже думаешь.

Умная, выкрутилась, — подумал Штейнман не без восхищения, — но, конечно, не умнее меня, такого просто быть не может.

— Знаешь, — откровенно сказал он, придвигаясь, — здание нашего банка стоит в ужасно хреновом месте. Его уже обнесли забором и скоро официально закроют. Мы уже почти достроили другое здание, но по разным причинам пока не можем туда въехать. И вот каждый день я вижу этих арабских подростков, этих черных… знаешь, у них там — никакой политкорректности. И если представить, что они сломают забор и набрызгают своей, большей частью заразной, кровью нам в глаза, —

Леви остановился и красноречиво допил пиво, — мол, дальше сама продолжай.

— Точно, — сказала Франческа. — Абсолютно с тобой согласна. Но они, конечно, не сломают забор, — уточнила она, глядя на Леви невинно-ясно.

— Да уж, где им, — закивал головой Леви. — Мы сильнее.

— Богаче, — подсказала Франческа.

— Броня крепка, и танки наши быстры.

Он почувствовал, что вот-вот истерически расхохочется. Пиво как-то неожиданно его взяло — всего два литра, правда, без закуски, — чудовищное поручение директора, которое многотонным камнем наваливалось на него, вдруг перестало пугать и начало прямо-таки смешить — шпионская авантюра, блин!.. Штейнман элегантно взмахнул рукой, и они под взгляды «потенциальных насильников» и «вагинальных людей» прошествовали под ручку к выходу.

Солнце уже опустилось за дома, и все кругом стало зеленоватым.

— Я в метро, — сказала Франческа.

— Как? — обалдел Штейнман. — А кто это там говорил про плюсики, минусики? Что нас тянет друг к другу и можно без всяких денег?..

— А я еще кое-что важное говорила, — ехидно напомнила Франческа. — Про бабку с дедом, помнишь?

— Про бабку… про бабки… — Штейнман совсем сбился с толку. — Ну, ты хоть адрес-то свой дай, журналистка!

На небольшом неустойчивом пятачке, среди машин и людей, на пересечении множества лучей, они вытащили по клочку белой бумажки и написали друг другу электронные адреса.

Уже густы были сумерки, когда Штейнман наконец — пешком, вверх на лифте, опять пешком — вскарабкался туда, где он жил, отодвинул занавеску и вошел к себе. В квартире, которую он снимал, не было дверей и вообще почти ничего не было: все необходимое ему каждый день приносили в потребительской корзинке. Кое-кому не нравилось так жить, но какой смысл бегать по магазинам, если все и так ясно. Тот, кто этим занимается, смотрит в компьютер и читает: «Леви Штейнман», глава информационного отдела инвестиционного банка Бакановиц. Коэффициенты «Леви Штейнмана» 678-924-55, следовательно, по своим психофизиологическим и социально-экономическим характеристикам «Леви Штейнман» наиболее лоялен(на) брэнду Q437. И нет необходимости втюхивать Леви Штейнману брэнд Q438 — это был бы обман; но если банк Бакановиц обанкротится, брэнд изменится. Sweetest perfection, slightest correction.

Но сейчас в корзинке у Леви Штейнмана все, что ему нужно — чистые дискеты и чистые х/б носки на утро, сигара диаметром 1 см и акции Западно-Техасского, тарелка жареной картошки со свининой, булочка с кремом, именно которую он должен был захотеть этим вечером — именно которую, а не какую другую, — ну и, конечно, рюмаха, мужику после тяжелого дня полагается. Тоталитаризм! Вот что надо понимать под этим словом. Вам угодят, про вас все угадают, только, ради Бога, не надо давать выхода своим деструктивным аффектам. Леви Штейнман потребляет себя: это его потребительская корзинка, она одновременно выделяет его из всех и обозначает его индивидуальность. И именно этот, вот этот конкретный бумажный стакан отделяет его от того мира, через который он каждый день носится, как угорелый, — от арабских подростков, облезлых коз и еще кой-чего похуже. Жизнь не сахар, все мы на войне, а что про Леви Штейнмана система все знает, так ведь мир — большая деревня. Тут и надо про всех все знать, — нет?

Леви Штейнман врубил соответствующую его сану музыку, в темноте съел ужин и выпил рюмку водки, отчего темнота проплесневела чем-то зеленым. Потом он разделся догола, поплескался в резервуаре с жасминной водой, вытерся, сел на одеяло, расстеленное на полу, взял радиотелефон.

• Предыдущая
• 3/13
• Следующая