Любимая игра - Коэн Леонард - Страница 33

• Предыдущая
• 33/46
• Следующая

Теперь он слушал других людей. Как они говорили! По сравнению с ними его собственный голос становился крошечным, а тело возвращалось в толпу мира. Пока он слушал, в мозгу не возникало никаких образов – ничего, что можно было бы украсть для своих листков. Это был их ландшафт, а он в нем сидел гостем.

Он прислушивался к флейте в квартете Шуберта. Она поднималась, возвращалась и восходила вновь, пущенная и принимаемая обратно низкими властными струнными. Шелл открыла дверь, шагнула в комнату, вернулась к двери и мягко ее прикрыла. Она быстро пересекла бесшумный ковер и села в кресло у французского окна, из которого ей были видны темнеющий парк, стены и улица.

Он заметил, как она пытается расслабить свое тело, превратиться в ребенка, слушающего любимую историю. Но ее руки сжимались на резных деревянных подлокотниках, и сотую долю секунды она мучилась на электрическом стуле. Потом вновь откинулась назад и попыталась самоуничтожиться в мелодии.

Некоторые женщины владеют своей красотой, как изготовленным на заказ спортивным автомобилем или чистокровным скакуном. Они гонят ее на каждое свидание и одаривают беседой милостиво, не слезая с седла. У тех, кому везет, случаются крошечные аварии, и тогда они учатся ходить по улицам, поскольку высокомерную старуху слушать никто не захочет. У некоторых женщин красота зарастает мхом, и временами что-нибудь его разрывает – любовник, беременность, может быть, смерть, – и тогда из-под него показывается невероятная улыбка, глубокие счастливые глаза, идеальная кожа, но это временно, и вскоре мох восстанавливается. Некоторые женщины изучают и подделывают красоту. Для обслуживания таких созданы целые индустрии, и мужчины по умолчанию им благоволят. Некоторые женщины наследуют красоту как фамильную черту и медленно учатся ее ценить, как отпрыск великого семейства начинает гордится необычным подбородком, потому что его носило столько выдающихся людей. А некоторые женщины, думал Бривман, такие как Шелл, создают красоту в движении, меняя не столько свои лица, сколько воздух вокруг себя. Они опровергают старые правила освещения, их нельзя интерпретировать или сравнивать. Они делают оригинальным любое пространство.

Казалось, она испытывает какую-то боль, или, скорее, крушение. Очарование, которое она создала, словно взбунтовалось и сбежало от нее, как порой стихотворение под пером дичает и выходит из-под контроля. На его восхищение ею это никак не повлияло. То, что она создала, все равно было изумительно. Он не посмел бы туда вторгаться. Но, возможно, ему удастся каким-то образом стать причастным к ее утешению.

Она узнала его и ответила на взгляд, понимая, что это лучший способ встречать откровенного обольстителя, – и мгновенно осознала, что в его взгляде ничто не пытается превратить ее в нейтральный способ, в объект. Ею просто восторгались. По какой-то чуднуй причине она вспомнила одно платье – она носила его, когда ходила в школу, и смутно захотела оказаться сейчас в нем или хотя бы знать, где оно. Его голова наклонена, он улыбается. Он готов смотреть на меня всю ночь, подумала она. Ничего не говорить, не спрашивать. Интересно, кто он. Его лицо молодо, но необычно глубоки линии от ноздрей к углам рта. Будто там отпечатался весь его опыт. Без этих отрезвляющих линий рот был бы слишком полным и чувственным, вроде тех идиотских, жирных, целующих губ индусских божков.

Ну, чем это она занята – думает о его губах? И что она делает в этом кресле, так неподвижно сидя ради него? Ей нужно вернуться в квартиру, подумать, поразмышлять о будущем, поучить язык, разложить вещи, или чем там должны заниматься по ночам люди, живущие в одиночестве.

Она осознала, что несколько лет назад ей хотелось, чтобы на нее смотрели именно так: под музыку, она сидит у окна, свет смягчается старым деревом.

Скоро будут неразличимы отдельные кирпичи в стене и чугунная решетка перед кустами. Тротуары – перламутровы, и, хотя ей не было видно, она знала, что солнце медленно волочит темноту, и его разрезают покрытые розами холмы Нью-Джерси. Он когда-нибудь отвернется?

Она закрыла глаза, по-прежнему чувствуя его взгляд. В этом взгляде была сила беззащитного восторга. Он не называл ее прекрасной, но призывал наслаждаться ее красотой, что понятнее и человечнее, и она с наслаждением созерцала наслаждение, ею созданное. Кто этот человек, который это с ней сделал? Она открыла глаза, и ее любопытство улыбнулось ему. Он встал и подошел.

– Пойдемте со мной.

– Хорошо.

– Почти стемнело.

Они тихо покинули комнату. Бривман осторожно закрыл дверь. Они шепотом представились друг другу и рассмеялись, вспомнив, что можно говорить громко.

Они бродили туда-сюда по цементному пространству, растянувшемуся перед могилой Гранта. В этом месте есть нечто условное; по ночам оно может превратиться в личный сад знаменитого друга. Они в ногу шагали по большим квадратам.

– Гранты – отличные хозяева, – сказала Шелл.

– Вечером так рано уходят на покой, – сказал Бривман.

– Не кажется ли вам, что их дом несколько претенциозен? – сказала Шелл.

– Очень великодушно. Вестибюль выглядит, как мавзолей какой-то! – сказал Бривман. – И я слыхал, он выпивает.

– Она тоже.

Они взялись за руки и побежали с холма. Хрустящая листва дробилась у них под ногами, и они искали кучи листьев, чтобы их раскидать. Потом смотрели вниз на скоростное движение на дороге, на огни бесчисленных машин. На Гудзоне светились другие огни, ожерелье моста Джорджа Вашингтона, медлительные баржи и реклама «АЛКОА»[93] на другом берегу. Воздух был чист, звезды огромны. Они стояли близко друг к другу и наследовали все.

– Мне сейчас нужно идти.

– Останьтесь со мной на всю ночь! Сходим на рыбный рынок. Там в лед упакованы громадные благородные монстры. Там черепахи, живые, для крупных ресторанов. Мы спасем одну, напишем послание на панцире и пустим ее в море, Шелл, ракушка с шельфа. Или пойдем на овощной рынок. Там у них есть красные дырчатые авоськи с луком, он похож на огромные жемчужины. Или на Сорок вторую улицу, посмотрим десяток фильмов и купим напечатанный на ротапринте бюллетень с вакансиями в Пакистане…

– Мне завтра на работу.

– И это не имеет никакого отношения к тому, о чем я.

– Но сейчас я лучше пойду.

– Я знаю, что для Америки это неслыханно, но я провожу вас домой.

– Я живу на Двадцать третьей улице.

– Как раз на это я и надеялся. Это больше сотни кварталов.

Шелл взяла его под руку, он сильно прижал локтем ее руку, и оба они стали частью одного движения, каким-то нежным сиамским зверем, способным пробежать десять тысяч кварталов. Через некоторое время она убрала руку, и он ощутил пустоту.

– Что-то не так?

– Я, видимо, устала. Вон такси.

– Поговорите со мной секунду, пока мы не сели в машину.

Ей казалось – слишком трудно объяснить. Он посчитает ее форменной идиоткой, собственницей, если она ему скажет. Она не хотела идти так близко к кому-нибудь мимоходом. А разве должен мужчина объясняться в любви, зная ее полвечера? А она не понимала даже, чего хочет сама; он был посторонний. Уверена она была лишь в одном. Она не может тратить себя на случайность.

– Я замужем, – только и сказала она.

Он всмотрелся в ее лицо. Это соблазн: не связывать ее красоту с прозаическими человеческими проблемами. Все выражения лица так прекрасны, какая разница, что их провоцирует? Разве губы ее не прекрасны, когда дрожат? Потом он вспомнил боль, которую ощутил в ней, когда она сидела у окна. Он потряс головой и ответил:

– Нет, нет, не думаю.

Он окликнул такси, и прежде, чем коснулся ручки, таксист наклонился и толчком открыл дверь. Таймс-сквер оказалась внезапным вторжением света. Голубые вены прорезбли кожу их лиц и рук, лысую голову водителя. Они обрадовались, что на Седьмой авеню относительно темно. Они недостаточно близки, чтобы наслаждаться уродством.

Он попросил такси подождать и проводил ее до лифта.

• Предыдущая
• 33/46
• Следующая