Любимая игра - Коэн Леонард - Страница 8

• Предыдущая
• 8/46
• Следующая

– Считаю, Бривман, считаю.

– Надо думать, у тебя есть на то причины, Кранц.

– Есть, Бривман, ты же понимаешь, что есть.

Когда-то на земле жили великаны.

Они поклялись, что их никогда не одурачат длинные лимузины, любовь на экране, «красная угроза» или журнал «Нью-Йоркер».

Великаны – в безымянных могилах.

Ну ладно, отлично, что люди не голодают, что эпидемии под контролем, что классика продается в виде комиксов – но как насчет избитых старых истин, правды и радости?

Грация для них не сводилась к фотомодели, власть – к бомбе, Бог – к субботней службе.

– Кранц, это правда, что мы евреи?

– Так поговаривают, Бривман.

– Ты себя чувствуешь евреем, Кранц?

– Абсолютно.

– А зубы твои чувствуют себя еврейскими?

– Мои зубы – особенно, о левом яичке я уж и не говорю.

– Нам, на самом деле, не надо бы шутить; то, что мы только что сказали, напоминает мне фотографии из лагерей.

– Верно.

Разве не предназначено им стать святыми, отдавшими себя чистоте, служению, духовной честности? Разве не были они отделенной нацией?

Почему ревниво охраняемая святость выродилась в скрытое презрение к гоям, лишенное самокритики?

Родители – предатели.

Они продали свое ощущение участи за победу Израиля в пустыне. Милосердие стало общественным соревнованием, в котором никто не отдает того, что ему действительно нужно, вроде как монетку подбрасываешь, а наградой тебе – признание богатства и близость к началу списка в Книге Дарителей.

Самодовольные предатели, верившие, что духовная миссия выполнена, поскольку Эйнштейн и Хейфец[27] – евреи.

Найти бы только правильных девушек. Тогда бы они с боями пробились из болота. Не клинексовых девушек.

Бривман спрашивает себя, сколько миль прошли и проехали они с Кранцем по улицам Монреаля, выглядывая двух девушек, космически избранных для того, чтобы стать их спутницами и любовницами. Жаркими летними вечерами приглядываясь к толчее в парке Лафонтен, искательно заглядывая в юные женские глаза, они знали, что в любой момент две красавицы могут отделиться от толпы и взять их за руки. Кранц за рулем отцовского «бьюика», выруливая между грудами снега, наваленного по обеим сторонам узких закоулков восточной окраины, почти ползет, поскольку метель, и они знают, что в дверном проеме вот-вот появятся две дрожащие фигурки, робко постучат в замерзшие окна машины – и то будут они.

Если у них были правильные места на шоу с «мертвой петлей», волосы девушек сдувало им в лица. Если в выходные они ехали на север покататься на лыжах и останавливались в правильной гостинице, они могли услышать чудесные звуки, с которыми раздеваются девушки в соседней комнате. А если они двенадцать миль проходили по улице Святой Катрин, невозможно было вообще сказать, кого они встретят.

– Я сегодня могу раздобыть «линкольн», Бривман.

– Отлично. В центре будет забито.

– Отлично. Объедем.

И они катались, будто американские туристы в поисках приключений, почти потерявшись на передних сиденьях одного из огромных кранцевских автомобилей, пока все не расходились по домам, и улицы не пустели. Но и тогда они продолжали рыскать – может, девушки, которых они хотели, предпочитают пустынные улицы. Потом, когда становилось совершенно ясно, что никто в эту ночь не придет, они отправлялись на берег и кружили над черными водами озера Святого Людовика.

– Как ты думаешь, Кранц, как это – утонуть?

– Предполагается, что ты теряешь сознание в сравнительно небольшом количестве воды.

– В каком количестве, Кранц?

– Предполагается, что можно утонуть в ванне.

– В стакане воды, Кранц.

– В мокрой тряпке, Бривман.

– Во влажном «клинексе». Эй, Кранц, это же, наверное, великолепный способ кого-нибудь убить – водой. Берешь кого-нибудь и выдавливаешь на него пипетку, по струйке за один раз. Его найдут утонувшим в кабинете. Великая загадка.

– Не выйдет, Бривман. Как ты его заставишь сидеть спокойно? На нем останутся синяки или следы веревки.

– Но если бы вышло. Находят парня, он лежит на столе, и никто не знает, как он умер. Вывод следователя: убит путем утопления. А тот последние десять лет и у моря-то не был.

– Немцы при пытках много воды использовали. Засовывали шланг в жопу, чтобы на допросе язык развязался.

– Великолепно, Кранц. У япошек было что-то подобное. Они заставляли есть сырой рис, а потом выпивать галлон воды. Рис разбухал и…

– Да, я об этом слышал.

– Но, Кранц, хочешь еще ужаснее? И это делали американцы. Слушай, они поймали на поле боя япошку и заставили его проглотить пять или шесть патронов. А потом заставили бегать и прыгать. Патроны разорвали ему живот. Умер от внутреннего кровотечения. Американские солдаты.

– Как насчет подбрасывать младенцев в воздух для штыковых тренировок?

– Кто так делал?

– Обе стороны.

– Чепуха Кранц, это и в Библии было. «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень»[28].

Десять тысяч разговоров. Бривман помнит около восьми тысяч. Странности, ужасы, чудеса. Они по-прежнему разговаривают. Они стареют, и ужасы становятся ментальными, странности – сексуальными, чудеса – религиозными.

И пока они разговаривали, машина неслась по разбитым пригородным дорогам, а «Полуночник с Пластинками»[29] крутил страстные диски томления, и одна за другой пары разъезжались из Эджуотера, из Мапл-Лиф, из Эль-Пасо. Опасные течения озера Святого Людовика вихрились вокруг воскресного улова утопших моряков-любителей из яхт-клуба, первопроходцы общественного транспорта из монреальских пригородов вдыхали прохладный свежий воздух, за который уже заплачено, и образ родителей в ожидании чад принимал угрожающие формы, делая минуты разговора еще слаще. Парадоксы, обманки, проблемы растворялись в захватывающей полемике.

Вжжжик – и нет ничего невозможного.

Свесившись посреди потолка, вращающийся зеркальный шар расшвыривал вспышки оспин по стенам огромного «Золотого дворца» в конце Стэнли-стрит.

Стены походили на громадный прогнивший швейцарский сыр на марше.

На возвышении эстрады за тяжелыми красно-белыми пюпитрами сидел оркестр с лоснящимися волосами и выдувал стандартные аранжировки.

холодно разносилось над редкими танцующими. Бривман и Кранц слишком рано явились. Надежд на волшебство – негусто.

– Неправильный танцзал, Бривман.

К десяти часам площадка была битком набита расфуфыренными парами и с балкона было видно, что вибрирующая музыка будто напрямую подпитывает их покачивание и потряхивание, и они окутывают ее, словно амортизаторы. Бас, фортепиано и ровный ритм щеток почти беззвучно входили в их тела, и те в движении сохраняли музыку.

Лишь откинувшийся назад трубач, выгнувшись от микрофона и устремив трубу к крутящемуся зеркальному шару, мог издать в дымном воздухе долгий резкий вопль, что кольцами спасательной веревки змеился над скачущими фигурами. Вопль исчезал, как только возобновлялся припев.

– Правильный танцзал, Кранц.

В те дни беспокойного рысканья они пренебрегли множеством общественных демонстраций, но «Золотым дворцом» не пренебрегали. Он был слишком велик. Ничего несерьезного не было в тысяче людей, совершенно погруженных в ритуал флирта, а колеблющиеся осколки отраженного света мчатся по их неподвижным зажмуренным лицам – янтарный, зеленый, фиолетовый. Они не ничего не могли поделать – их впечатляло, очаровывало это обузданное насилие и произвольность системы.

• Предыдущая
• 8/46
• Следующая