Любовник богини - Арсеньева Елена - Страница 57

• Предыдущая
• 57/84
• Следующая

Непонятно было только, откуда начинать марш, а потому Бушуев и Реджинальд порешили воротиться в Беназир и первым делом просить помощи у своего общего друга магараджи Такура.

Судьба Нараяна их более не волновала, а потому они поспешно пустились в обратный путь, уповая, что к утру шакалы ничего не оставят от предателя.

Оба с наслаждением потоптались по святилищу Кангалиммы, причем Бушуев мужественно переносил боль в ногах… сказать правду, она уменьшалась с каждой минутою; а потом, полюбовавшись валявшимся на земле факиром, мстительно сбили обоих оставшихся: стоящего на голове и изогнутого дугой. Вслед за этим они углубились в джунгли, скрылись за их зеленой стеной… а поскольку они не обладали способностью проницать взором стены, то не увидели, как полумертвый Нараян вдруг вскинул голову.

Его затуманенные глаза прояснились и устремились на солнце. У индуса был взор орла, который бестрепетно встретил огненный взор светила. Какое-то время Нараян и Сурья мерились взглядами, и вскоре черные матовые глаза приобрели цвет ярого пламени, а на губах Нараяна появилась предерзкая усмешка. Он глубоко вздохнул – и вдруг мощные мышцы, взбугрившиеся на его теле и внушавшие победившим индуса Реджинальду и Бушуеву законную гордость своею победою: вот, мол, какого богатыря они одолели! – вдруг эти твердокаменные мышцы опустились и ослабели. Нараян словно бы похудел на глазах и даже как бы стал меньше ростом. И веревочные петли, предназначенные для того, чтобы сковать движения могучего тела, словно в удивлении, опали и сползли по стройному, худощавому стану Нараяна, который с облегчением потянулся и, отведя глаза от солнца, отошел от дерева – «словно бык, разорвав на себе путы, растоптав их, будто слон – лианы», как сказал бы поэт. Подобрал с травы свой тюрбан и обернул им голову, не забыв поднять и павлинье перо, валявшееся там же. Рядом обвилась вокруг травинки забытая голубая ленточка… и ни Бушуев, ни Реджинальд, ни, разумеется, Василий не могли видеть, как Нараян на мгновение прижал ее к губам.

Он нагрузился в Мертвом городе так, что едва мог идти. Ножи, кинжалы, две сабли, вагхнак, табар с блестящим лезвием. И чакру отыскал. Она была прилажена, как и следует быть, к чалме: железный обруч вроде козырька, такой остро отточенный, что Василию чудилось, самый воздух вокруг него распадается, разрезанный на куски. К своему изумлению, он нашел не только древнее кремневое ружье кайдук с треногою (взял бы с собою на всякий случай, да слишком было тяжело), но даже фугетту, на которую долго смотрел, глазам своим не веря.

В самом деле, было о чем подумать! Англичане вроде как уверены, что фугетту именно они дали индусам, – во всяком случае, она была на вооружении у сипаев и в других войсках, служивших у англичан. Однако как эта взрывающаяся штука, начиненная порохом, которая, будучи подожжена и брошена в неприятеля, летит, калеча и убивая, наводя страх, – как эта штука попала в город, который мертв уже более трехсот лет? Наверное, это все же португальское оружие – даже не французское, а именно португальское, и лежит оно именно с тех пор, как португальцы еще в XIII веке появились в Индостане. Да, умоется Реджинальд, когда Василий ему расскажет: так, мол, и так… Жаль, что нельзя взять с собою фугетту: порох отсырел, превратился в камень. Да и бог с ним. Оружие хорошее, только очень шумное. А Василий должен прийти тихо…

Впрочем, идти тихо не удавалось: вся его амуниция грохотала так, что дал бы деру даже бенгальский тигр-людоед. Поэтому Василий не опасался никакого нападения, когда шел сквозь ночные джунгли. Тигры не тигры, но шакалы преследовали его всю дорогу немаленькой стаей, раздирая уши своим воплем, диким хохотом и лаем. Дерзость уживалась в них с трусостью, и, хотя их было вполне достаточно, чтобы поужинать Василием, ни один шакал не осмелился подойти ближе чем на несколько шагов. Достаточно было приостановиться и привести в лязганье весь навьюченный арсенал, как стая с невообразимым визгом отбегала прочь, а потом и вовсе отвязалась – отстала, так что теперь, когда Василий приостанавливался перевести дух, он слышал только ночные шорохи джунглей.

Тихо и глухо было всюду; все спало кругом, на земле и над головой. Порою тяжелый, мерный звук шагов бессонного слона глухо раздавался в тиши, словно удары молота по наковальне в подземной кузнице. По временам разносились странные голоса и звуки, будто кто-то воет меж дерев. «Может, леший тутошний?» – бледно усмехнулся Василий и на всякий случай перекрестился надетой на правую руку латунной рукавицей со смертоносной саблей-хандой, лязгнув при этом щитом, прикрывающим спину, и почему-то вспомнив разговор, который они с Варенькою вели о родстве санскрита с русским языком. Выходит, не только с русским! Ханда – это рукавица, надетая на руку, а по-английски и, кажется, по-немецки хэнд, hand – и есть рука! Едва ли это простое совпадение. Надо будет сказать об этом Вареньке, когда он отыщет ее…

Ни на мгновение Василий не отяготил своих размышлений предательским «если», однако вдруг резко, громко крикнул от боли, вцепившейся в сердце. Жалобный вой шакалов позади замолк, и, словно эхо, послышалось металлическое трещанье ночных сверчков, заунывное кваканье древесной лягушки да мелкая дробь, выбиваемая кузнечиками. Временами все это утихало, чтобы потом снова наполнить лес стройным хором. Но Василий больше не задерживался, почти бежал, чтобы не дать тоске одолеть себя, и совсем скоро впереди заблестела под луной криво изогнутая, словно сабля-кукри, широкая Ганга; несколько слабых, случайных огоньков показали ему Ванарессу. Значит, вон та черная одинокая гора, ощетиненная зубчатыми вершинами, со странным нагромождением на макушке, не более чем в часе пути от того места, где приостановился осмотреться Василий, – дворец магараджи. И теперь дойти до него – это просто ничто, полдела. Главное – войти.

Ему пришлось остановиться здесь. Светало неудержимо, и не могло быть ничего нелепей, чем появиться на подступах к дворцу в одиночку средь бела дня.

Он вспоминал огромные тяжелые ворота, которые не всякое стенобитное орудие прошибет. Говорят, взбесившиеся слоны на такое способны, однако ворота дворца были усеяны острыми шипами – не против взбесившихся, а против обыкновенных боевых слонов, чтобы они не решались выбить ворота лбами.

Ему и в голову не приходило идти в Беназир, просить помощи у англичан. Всех доказательств у него – только догадки, впрямую владыку Такура не обвинишь: любое ложное свидетельство стоит две-три рупии, а этих рупий у магараджи – замучаешься считать, так что от бездоказательного обвинения он отвертится. Кроме того, Ост-Индская компания ставит превыше всего свои коммерческие интересы, а магараджа – один из лучших ее торговых партнеров. И будь Варенька хотя бы англичанкой, может быть, чиновники пошевелились бы. А ради russian lady? Нет, нечего и ждать. Ведь беда, никаких, ну никаких доказательств, ничего нет у Василия, кроме предположений и безошибочного инстинкта воина, знающего, где затаился его враг, кроме чутья охотника, ведущего его по следу добычи. И боли в сердце – будто оконечник стрелы, дрожь которой подсказывала направление, откуда она прилетела…

Василий почти ничего не ел ни вчера, ни сегодня, но голода не чувствовал, не чувствовал и слабости. Это все же не зима 12-го года, когда не только французы умирали на Смоленской дороге – у нарядных русских гусар тоже брюхо подводило. Здесь всякий куст напитает, да и бандеры, которые всю ночь мчались за ним следом – вернее, над ним, по ветвям, почему-то были страшно озабочены его пропитанием. Бананы, кокосовые орехи, манго то и дело сыпались на Василия, так что он даже подумал, что обезьяны желают ему удачи. Или стараются задобрить его. Почему?

Бред, конечно. Опять те же причуды другой страны, чужеземщины…

Он смотрел на нарядные стены, изучал башни, подъемный мост. Конечно, слишком далеко, не разглядеть толком. Зато он мог бы поклясться, что пышная кавалькада не выезжала из этих ворот, а значит, магараджа во дворце.

• Предыдущая
• 57/84
• Следующая