Люди Истины - Могилевцев Дмитрий - Страница 27

• Предыдущая
• 27/71
• Следующая

Дни и недели летели как пыль. В первый раз в жизни Хасану пришлось работать с мертвыми словами. Конечно, у ар-Раззака приходилось много считать, но всегда Хасан знал, что считает: мешки зерна, отрезы шелка, овец, слуг, – и дирхемы в их карманах. Все это было видимо, ощутимо, реально. Письма приходили от людей, лично знавших если не самого Хасана, то его хозяина, и писал Хасан всегда человеку, которого знал хотя бы по рассказам ар-Раззака. На работе же у Низама ал-Мулка бумаги заслоняли лица, за ними не виделось больше ничего – только слова. Деньги, стада, деревни, – все это существовало только на бумаге. Хасану будто приходилось собирать из разрозненных клочков огромную книгу, непомерную хронику каждого дня времен, которые могли иссякнуть тысячу лет назад, а могли еще и не начаться. Исписанная бумага существовала вне времени, и запечатленным на ней создавала свой собственный мир, который лишь живущие в настоящем мире, по-настоящему видящие описанное в ней могли соединить с реальностью. Но каждый из этих свидетелей написанного был властен лишь над крошечным клочком реальности, над одной деревней, самое большее городом или провинцией. Написанный мир стоял над ними всеми. А в этом мире Хасан чувствовал себя абсолютным и безраздельным хозяином. Взяв в руки каждую новую бумагу, новое письмо, он будто вылавливал рыбу или диковинного зверя, которого следовало, словно кусочек мозаики, усадить на строго обозначенное место. Власть над миром слов, которые оживали лишь под его взглядом, его голосом и рукой, пьянила, захватывала, затягивала. Временами Хасан даже забывал, зачем он здесь, кто он, откуда пришел, – вокруг существовали только слова.

Через месяц визирь сделал его начальником над всеми прочими писцами, поставленными учитывать подати и приводить в порядок записи о них. Писцов этих было семеро, и пятеро из них были иудеями, – как раз той породы, которую ар-Раззак не раз, сжимая пухлые кулаки, клял на чем свет стоит. Буквально все в их облике и повадках вопияло о нечестивости.

Хасан много раз спрашивал себя в сердцах: почему Пророк не проклял это племя, упорно цепляющееся за свои недоразумения? Они не соблюдали святого месяца Рамадана, не совершали намаза, пили вино, считая его благословением, блюли истово и непонятно субботний день, отказываясь выйти из дому, про Пророка и слышать не хотели и бесконечно спорили, то и дело вздымая руки к небу и хватаясь за сердце. Хуже того, они давали деньги взаймы за мзду, что для любого правоверного недопустимо.

Конечно, без займов существовать торговле было тяжело, и купцы давно изобрели способы обойти запрет, продавая и покупая снова тот же самый товар по большей цене. Но все это было накладно и долго, а иудеи вовсю пользовались преимуществами своего положения. В каждом городе менялы почти все были из этого пахнущего чесноком народца, всегда пробивавшегося в чиновники, управители, советники и податные писцы. От знатоков Корана и права чаще всего не было никакого проку в торговых делах, а буквально каждый из иудеев, хотя бы он и считался великим знатоком их учености и жрецом, искусно торговал и готов был спорить до полусмерти за сотую долю выгоды. Аллах будто специально создал их для торговли, – не было искусней, хитроумней и злокозненней их на всех базарах от Магриба до Хинда. И при всем при том они не платили налог с неверных! Еще три с лишним века назад они неведомым образом выторговали у потомков Пророка право ждать пятьсот лет, пока не придет какой-то там их святой по прозвищу «масьях», который и провозвестит им истину. А вот если он не придет, тогда они согласны платить. Но не раньше.

Однажды ар-Раззак в бессильной ярости полдня клял какого-то Мусу из Хоя, вопрошая небеса, с каких это пор при размене монеты пропадает половина выручки от целого каравана. Призывал на его голову немыслимые кары, изрыгая такое сквернословие, какого Хасан никогда в жизни не слышал. Когда наконец замолк, чтобы отдышаться, Хасан, оскорбленный и разозленный, вежливо поинтересовался, может, и вправду Аллах, которого иудеи отказываются звать по имени, наделил их рассудки остротой превыше, чем у всех прочих народов? В этом ведь нетрудно убедиться, правда? Ар-Раззак, услышав такое, неожиданно успокоился и вежливо же ответил Хасану, что, может, Аллах и избрал их, в это нетрудно поверить невежам, а он, ар-Раззак, знающий, в чем дело, скажет: дело в учебе. В книгах, которые считают святыми эти заблудшие, записано, что всякий, – не только купец и книжник, – а вообще всякий отец семейства, богатый он или бедный, обязан обучить сыновей грамоте и книжной науке. А кто не может или не хочет, тот чаще всего и принимает ислам, чтоб жить легче было. Вот так ряды правоверных пополняются невежами, а в этом племени остаются только разумнейшие, преуспевающие и самые ученейшие, потому что иудеи уважают ученых превыше богатых, нищему книжнику не дадут умереть с голода и милостыню просить не заставят.

Тогда Хасан не вполне поверил купцу, полагая, что тот мог приукрасить насмешки ради. Теперь же, наблюдая за подчиненными, решил, что тот даже и приуменьшил. У каждого из них в голове умещалось, должно быть, с дюжину абаков, делящих, слагающих и умножающих с неимоверной быстротой. Главенство Хасана они, убедившись в его способностях, приняли без возражений и покорно исполняли все его распоряжения. Помогли даже додумать и сделать новую систему хранения бумаг, позволявшую легко отыскать пришедшие в любое время из любого города известия. Но не доверял иудеям Хасан нисколько. Даже пытался, в редкие минуты досуга, сложить в связные фразы слова их языка, на котором они непрестанно болтали друг с другом, совершенно этим от работы не отвлекаясь. Странный язык, он походил на отдающий вековой плесенью арабский язык бедуинов, слышались в нем те же звуки, хотя и диковинно искаженные. Казался этот язык смутно знакомым, – будто из рассказанной в детстве и прочно, на десятилетия забытой сказки. Но во фразы его слова не складывались, а из-за непрестанной иудейской болтовни и понять было невозможно, к чему то или иное слово.

Где-то на третий месяц работа наконец-то вошла в налаженную колею, и Хасан смог основательнее осмотреться по сторонам, вглядеться пристальнее в жизнь двора – огромного муравейника, кишащего слугами, стражей, чиновниками, евнухами, царедворцами всех мастей и многочисленной султанской родней, не говоря уже про стада музыкантов, танцовщиц, гаремных служанок, невероятные свиты султанских жен и скопища наложниц. При Малик-шахе двор разрастался с чудовищной быстротой. Отец его, Альп-Арслан, хотя и доверял попыткам Низама завести управы и чиновников как при Сасанидском дворе и править из одного центра, расположив там всех считающих, учитывающих и распределяющих, но сам предпочитал, как предки, видеть все края своей земли своими же глазами, непрестанно по ним странствуя. Хозяева-тюрки привычно садились на коней, все прочие шипели и кляли дэвов, Иблиса, шайтана и иже с ними. Правоведы постарше запасались завещаниями, прочие – мазями от боли в поясницах и седалищах и ватными халатами, чтобы хоть как-то согреться при очередной ночевке в старом сарае или просто под открытым небом, – где только застигнет великого султана ночь.

Никто большинство из них не гнал, султан прекрасно бы обошелся без них, и назначения-то их не всегда понимая. Но где гарантии, что, пока тебя нет вблизи султана, к нему в доверие не вотрется твой соперник, давно уже, как кобра под порогом, шипящий тебе вслед? Нельзя, нельзя выпускать султана из виду, тюрки – они такие простодушные, им кто угодно что угодно нашепчет.

Ал-Кундури, единственный, кто в свое время мог всерьез оспорить власть Низама, поплатился жизнью за нелюбовь к кочевке. Он был визирем первого великого султана сельджуков, Тугрил-бега и еще до его кончины попытался договориться с его женой о том, чтобы пропихнуть на трон младшего султанского сына, Сулеймана. Сулейман был душой и телом предан великому визирю своего отца и, несомненно, оставил бы его у власти, поскольку Альп-Арслан очень уважал отцовского визиря. Потому Низам весьма искусно переиграл ал-Кундури на его же поле, действуя через старшую жену Альп-Арслана, очень хотевшую стать матерью сыновей султана, а Сулеймана ненавидевшую. Альп-Арслан оставил отцовского визиря на прежнем месте, успокоенного и ободренного, и позволившего молодому султану скакать по полям и лесам в компании выскочки ал-Мулка. Через месяц султан, чьи уши весь этот месяц днями слышали Низама, а ночами – жену, вернулся в Исфахан и без каких-либо объяснений отправил ал-Кундури в ссылку, в пустынное захолустье Марв ал-Рудх. Продержав его там в нищете без малого год, послал к нему палача.

• Предыдущая
• 27/71
• Следующая