Гарольд, последний король Англосаксонский - Бульвер-Литтон Эдвард Джордж - Страница 15

• Предыдущая
• 15/93
• Следующая

– Все это нормандские сказки! – проговорил тан с некоторым смущением. – С Годвина уже снято подозрение в этом гнусном убийстве.

– Я слышал, что очищение это подкреплено подарком Хардекнута, который, после смерти Гарольда, думал отомстить за это убийство. Подарок состоял будто бы в серебряном корабле с восьмьюдесятью ратниками с мечами с золотыми рукоятками и в позолоченных шлемах, но оставим все это.

– И подлинно, оставим, – повторил, вздохнув, посланный. – Страшные то были времена, и мрачны их тайны!

– Но все-таки ответь мне: за что вы любите Годвина? Сколько раз он переходил от партии к партии и при каждом переходе выгадывал новые почести и поместья. Он человек честолюбивый и жадный, в этом вы сами должны сознаться; в песнях, которые поются у вас на улицах, его уподобляют терновнику и репейнику, на которых овца оставляет шерсть. Кроме того, он горд и высокомерен. Скажи же мне, мой откровенный саксонец, за что вы любите Годвина? Я желал бы это знать, потому что, видишь ли, я хочу жить и умереть в вашей веселой Англии, если на то будет ваше и вашего графа согласие. Поэтому не мешало бы мне знать, что делать для того, чтобы быть похожим на Годвина и, подобно ему, заслужить любовь англичан?

Простодушный тан был в недоумении; погладив задумчиво бороду, он проговорил:

– Хотя я из Кента, следовательно из графства Годвина, я вовсе не из числа самых упорных приверженцев его; поэтому-то собственно он и выбрал меня. Те, которые находятся при нем, любят его, вероятно, за щедрость к наградам и покровительство. В старости к великому вождю льнет благодарность, как мох к дубу. Но что касается меня и моей братии, мирно живущей в своих селах, избегающей двора и не ввязывающейся в распри, то мы дорожим Годвином только как вещью, а не как человеком.

– Как я ни стараюсь понять тебя, – сказал молодой нормандец, – но ты употребляешь выражения, над которыми задумался бы мудрый царь Соломон. Что разумеешь ты под Годвином как вещью?

– Да то, выражением чего Годвин служит нам: мы любим справедливость, а каковы бы ни были преступления Годвина, он был изгнан несправедливо. Мы чтим свои законы, Годвин навлек на себя опалу тем, что поддерживал их. Мы любим Англию, а нас разоряют чужеземцы; в лице Годвина обижена вся Англия и... извини, чужеземец, если я не докончу своей речи!

Вебба взглянул на молодого нормандца с выражением искреннего сострадания и, положив свою широкую руку на его плечо, шепнул ему на ухо:

– Послушай моего совета и беги!

– Бежать?! – воскликнул рыцарь. – Да разве я надел доспехи и опоясал меч, чтобы бежать, как трус?

– Все это не поможет! Оса зла и свирепа, но весь рой погибает, когда под него подкладывают зажженную солому. Еще раз говорю тебе: беги, пока не ушло время, и ты будешь спасен, потому что, если король послушается безрассудного совета и вздумает разделаться с этой толпой оружием, то не пройдет дня, как уже не будет ни одного нормандца на десять миль вокруг города. Помни мои слова, молодой человек! У тебя, может быть, есть мать, не заставляй же ее оплакивать смерть сына!

Рыцарь подыскивал слова, чтобы вежливо высказать свое негодование подобному совету, и хотел протестовать против предположения, будто он мог прислушаться к нему из сострадания к матери, но в это время Веббу опять позвали в присутствие. Он уже не выходил больше в прихожую, а, получив короткий ответ Совета, прошел прямо на главную лестницу дворца, сел в лодку и тотчас же отправился на корабль, где находились граф и его сыновья.

Между тем Годвин изменил положение своих сил. Сначала флот его, пройдя лондонский мост, стал на время у берега южного предместья, названного впоследствии Соутварком; флот же короля Эдуарда выстроился вдоль северного берега. Но, постояв немного, графские корабли повернули назад и остановились против Вестминстерского дворца и, склоняясь немного к северу, как будто хотели запереть королевский флот. В то же время сухопутные силы его придвинулись к реке и встали почти на выстрел от королевской армии. Таким образом, кентский тан видел перед собой на реке оба флота, на берегу же – оба войска на таком близком расстоянии друг от друга, что их едва можно было различить одно от другого.

Над всеми прочими судами возвышался величественный корабль, на котором приплыл Гарольд с ирландских берегов. Корабль этот был построен по образцу драккаров и принадлежал некогда одному из этих грозных викингов. Длинный выпуклый нос высоко поднимался над волнами, будто голова морского дракона и, как змей, извивался по волнам и блестел на солнце.

Лодка пристала к высокому борту корабля, и через несколько секунд тан очутился на палубе. На противоположном конце лодки, на почтительном расстоянии от графа и его сыновей, стояла группа воинов.

Сам Годвин был не вооружен, без шлема, и при нем было одно только позолоченное датское копье – оружие, служившее только для украшения; но широкая грудь графа прикрывалась крепкой кольчугой. Ростом он был ниже всех своих сыновей, и, вообще, внешность его не подчеркивала большую физическую силу, как это обыкновенно бывает у людей крепкого сложения, которые до преклонных лет сохранили всю силу энергии и воли. Даже голос народа не приписывал ему тех чудесных физических качеств и подвигов богатырства, которыми славился его соперник Сивард. Годвин был отважен, но только как полководец; качества, которыми он отличался от всех своих современников, соответствовали понятиям более просвещенных веков, чем условиям той эпохи, в которой он жил. Англия была в то время едва ли не единственной страной, которая могла найти достойное применение его способностям. Он обладал всеми качествами, необходимыми для вождя: умел управлять народом и согласовать его мысли и желания с собственными; наконец, он обладал завораживающим даром слова.

Но, как все люди, прославившиеся даром красноречия, Годвин отражал дух своего времени, олицетворял его страсти и предубеждения и вместе с тем тот инстинкт собственной выгоды, составляющий отличительную черту толпы. Он был высшим представителем стремлений и потребностей своего народа. И какие бы ни были его ошибки, а быть может, и преступления, совершавшиеся при его участии в самых мрачных и ужасных обстоятельствах, он постоянно был для народа благотворным светилом среди грозных туч. Никто никогда не обвинял его в жестокости или несправедливости к народу; англичане смотрели на него, как на истинного англичанина, несмотря на то, что он в молодости был приверженцем Кнута и ему был обязан своим богатством и счастьем; они даже не придавали этому значения, потому что датчане и саксы так слились в Англии, что, когда одна половина королевства признала Кнута, другая – с восторгом подтвердила выбор. Строгости первых лет царствования Кнута были искуплены мудростью и кротостью последующих лет и редкой приветливостью его к приближенным; притом в это время все обиды были забыты и в памяти подданных сохранилась только слава его царствования и его доблести; народ с гордостью и любовью вспоминал его имя и потому уважал Годвина, что он был любимым советником мудрого государя.

Известно также, что Годвин после смерти Кнута желал восстановить на престол саксонскую линию и, если покорился решению Витана, то единственно из уважения к народной воле. Одна только подозрение пятнало его имя – и этого не могли совершенно смыть ни покаянная клятва, ни оправдание народного судилища – подозрение в гнусной выдаче Альфреда, брата Эдуарда.

Но прошло уже много лет со дня совершения этого злодейства и у всего народа была вера в то, что с домом Годвина связана судьба Англии. Наружность графа говорила в его пользу: у него был широкий лоб, осененный спокойной, кроткой думой; темно-голубые глаза, ясные и приветливые, с выражавшейся в них глубокой затаенной мыслью; редкое благородство осанки и поведения, без всякой чопорности и жеманства. Общее мнение приписывало ему чрезвычайную гордость и высокомерие, но только в поступках; обхождение же его со всеми было просто, приветливо и дружелюбно. Сердце его, казалось, всегда сочувствовало ближнему, и дом его был открыт для нуждающихся.

• Предыдущая
• 15/93
• Следующая