Гарольд, последний король Англосаксонский - Бульвер-Литтон Эдвард Джордж - Страница 33

• Предыдущая
• 33/93
• Следующая

– Во-первых, – пробормотал ученый старец, с которым мы уже раньше познакомили читателя, – ты, вероятно, подразумеваешь под словом «враги» безбожного графа Годвина и его сыновей?

Король нахмурил брови.

– Неужели они притащили с собой такую громадную свиту? – заметил он, – это скорее похоже на кичливого противника, чем на преданного вассала.

– Ах! – сокрушался один из жрецов. – Я опасаюсь, что эти люди хотят нанести нам вред, они очень способны...

– Откиньте опасения! – возразил Эдуард с величавым спокойствием, заметив, что гости его побледнели от страха; хотя он был вообще и слаб, и нерешителен, но его нельзя было назвать трусом.

– Не бойтесь за меня, отцы мои, – продолжал он решительно, – я твердо уповаю на милосердие Божие.

Жрецы перемигнулись с насмешливой ухмылкой: они боялись не за его особу, а за себя. Альред – единственная твердая и сильная опора быстро разрушавшегося саксонского язычества – вмешался в разговор.

– Не очень честно с вашей стороны, братья, чернить тех, кто заботится доказать всеми способами усердие государю; лучше всех должен быть отмечен королем тот, кто приводит к нему наибольшее число верноподданных.

– С твоего позволения, брат Альред, – перебил Стиганд, имевший основание не заступаться за Годвина, – каждый верноподданный приносит не только себя, но и голодный желудок, который, разумеется, приходится наполнять, а король не может растратить всю свою казну на голодных гостей. Если бы я осмелился, то посоветовал своему государю обмануть ожидания хитрой лисицы Годвина, которому так хочется похвастаться значительным числом своих приверженцев на королевском пире.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, отец мой, – проговорил король, – и одобряю мысль твою. Этому дерзкому графу не придется торжествовать: мы ему докажем, что он напрасно кичится свой громадной свитой приверженцев. Наше нездоровье послужит предлогом не являться на пир... Да и к чему эти пиршества именно в этот день? Это совершенно излишне... Гюголайн, предупреди Годвина, что мы будем поститься до вечерней звезды, а тогда подкрепим наше бренное тело яйцами, хлебом и рыбой. Попроси Годвина с сыновьями разделить эту скромную трапезу с нами.

Король откинулся на спинку кресла, глухо смеясь. Монахи потратили все силы, чтобы ответить громким смехом, а Гюголайн обрадованный тем, что избавился от приглашения к «скромной трапезе», вышел из приемной.

– Годвину и сыновьям все-таки оказана честь, – заметил Альред со вздохом, – но зато остальные эрлы и таны будут сожалеть об отсутствии короля на пире.

– Я отдал приказание, оно должно исполниться! – ответил Эдуард очень сухо и холодно.

– А молодые эрлы потерпят унижение! – заметил один священник с откровенным злорадством. – Вместо того, чтобы сидеть за столом рядом с королем, им придется прислуживать ему в качестве простых слуг.

– Во-первых, – произнес тот же ученый монах, – хотелось бы мне видеть это со стороны! Этот Годвин действительно опасный человек! Я советую королю не забывать об участи, постигшей его брата.

Король с невольным ужасом вздрогнул и закрыл лицо руками.

– Как ты смеешь напоминать об этом злодеянии! – воскликнул Альред негодующим голосом. – Разве ты можешь говорить с такой уверенностью при отсутствии улик?

– Улик! – повторил глухим тоном король. – Тот, кто не содрогается перед убийством, тот не отступит, конечно, и перед вероломством! Доказательств, конечно, не предоставлено, зато Годвин не выдержал ни одного испытания на так называемом грозном Божьем суде; нога его не переступила через борозду плуга, а рука не держала каленого железа... Да, почтенный отец, ты напрасно напомнил об этом кровавом случае! Глядя на Годвина, мне будет казаться, что я вижу за ним окровавленный труп Альфреда!

Король встал взволнованный и стал ходить по комнате. Потом махнул рукой, давая этим понять, что аудиенция окончена. Все тотчас ушли, остался только Альред, который подошел тихонько к Эдуарду.

– Прогони от себя эти мрачные мысли, государь! – сказал он ему кротко. – Прежде чем ты обратился к Годвину за поддержкой и обвенчался с его дочерью, тебе было известно, в чем он виноват и что его оправдывало. Ты знал, что твоя чернь его подозревала, а эрлы твои оправдали. Теперь уже поздно выказывать ему недоверие, тем более что время его близится уже к концу.

– Гм... Ты хочешь сказать, чтобы я предоставил Богу совершить над ним суд? Пусть же будет по-твоему! – ответил король.

Он круто повернулся, и это заставило Альреда удалиться из комнаты.

Тости ужасно неистовствовал, когда выслушал весть Гюголайна, и перестал кипятиться, только благодаря строгому приказу отца. Но старый граф долго не мог забыть, что Тости издевался над Гарольдом, что, вот мол, могущественному графу Гарольду придется прислуживать как простому слуге. С тяжелым сердцем вошел Годвин к королю Эдуарду и был принят им сухо.

Под королевским балдахином стояли два кресла: для короля и Годвина, а Тости, Леофвайн, Гурт и Гарольд должны были стоять за ними. Древнесакский обычай требовал, чтобы молодые прислуживали старикам, а вожди – королям.

Годвин, уже выведенный из терпения ссорой между сыновьями, огорчился еще больше, видя холодность своего государя. Естественно, что человек всегда чувствует некоторую привязанность к тем, которым он оказывал услуги. Годвин же возвел Эдуарда на трон, и никто не мог обвинить его в непочтительности к королю. Несмотря на то, что власть Годвина была очень велика, едва ли кто-нибудь решился бы утверждать, что для Англии было бы хуже, если бы Годвин сильнее влиял на короля, а монахи и нормандцы пользовались бы меньшей милостью Эдуарда Исповедника.

Итак, гордое сердце старого графа невыразимо страдало в эту минуту. Гарольд, очень любивший отца, наблюдал за малейшими переменами в его лице; он видел, что оно покрылось ненормальным румянцем и что старик делает невероятные усилия, чтобы вызвать на лице спокойную улыбку.

Король отвернулся и потребовал вина. Гарольд поспешил поднести ему кубок, неловко поскользнулся одной ногой, но все-таки устоял на другой, что дало Тости повод поглумиться над неуклюжестью брата.

Годвин заметил это и, желая дать обоим сыновьям легкий урок, сказал добродушно:

– Видишь, Гарольд, как одна нога выручила другую; так-то и один брат должен помогать другому!

Эдуард поднял голову.

– Да, так-то помогал бы теперь и мне Альфред, если бы ты не лишил меня этой помощи, Годвин, – проговорил король.

Этих слов было достаточно, чтобы переполнить чашу терпения Годвина: щеки его еще гуще покрылись румянцем, глаза налились кровью.

– О, Эдуард! – воскликнул он. – Ты уже не в первый раз намекаешь на то, что я сгубил Альфреда!

Король не ответил.

– Пусть же я подавлюсь этой крошкой хлеба, – воскликнул громким голосом взволнованный Годвин, – если я виноват в смерти твоего брата!

Но едва он успел прикоснуться губами к королевскому хлебу, как взгляд его померк; какой-то хриплый звук вылетел из груди, и он рухнулся на пол, сраженный внезапным ударом апоплексии.

Гарольд и Гурт бросились к отцу и подняли его. Гарольд прижал его с отчаяньем к себе и стал звать его по имени, но Годвин уже не слышал голоса сына.

– Это суд Божий... унесите его! – произнес король. Он встал из-за стола и с печальной торжественностью удалился из комнаты.

Пятеро суток Годвин лежал без сознания, и Гарольд не отходил от его постели. Доктора не решались пустить ему кровь, потому что было время морского прилива и полнолуния. Они терли ему виски отваром из пшеничной муки и молока, положили на грудь свинцовую дощечку с какими-то таинственными рунами; но все это не помогало, и врачи потеряли надежду возвратить пациенту сознание.

Невозможно описать, какой эффект произвело при дворе это грустное происшествие, а в особенности предшествовавшие ему обстоятельства. Слова короля, сказанные Годвину за столом, передавались с чудовищными изменениями и прибавлениями из уст в уста. Народ теперь уже не сомневался больше, что Годвин был убийцей Альфреда, потому что он действительно не проглотил кусок хлеба, которым хотел доказать свою невиновность. А в то время было принято испытывать подозреваемых в каком-нибудь преступлении именно куском хлеба: если они проглатывали его не поморщившись, то считались безусловно невиновны, в противном же случае виновность заподозренного признавалась доказанной.

• Предыдущая
• 33/93
• Следующая